Беглец

К.М. Станюкович 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

БЕГЛЕЦ 

 

 
 
 
 

МОРСКИЕ РАССКАЗЫ 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................6 
III...................................................................................................11 
IV...................................................................................................14 
V....................................................................................................16 
VI...................................................................................................19 
VII .................................................................................................24 
VIII................................................................................................27 

2 

I 

Чуть–чуть покачиваясь на затихавшей зыби и вздрагивая от 
быстрого хода, подходил наш клипер к берегам Калифорнии. 
Было прелестное сентябрьское утро. Солнце уже высоко поднялось на ярко–голубом небе, подернутом белоснежным кружевом убегающих перистых облачков, и заливало палубу ярким 
блеском. От присмиревшего океана веяло свежестью и прохладой. Дышалось полною грудью. 
Обрывистые красные берега, окутанные по верхам золотистой 
дымкой тумана, уж отчетливо видны простым глазом. Вдали, на 
высоком холме, у входа в бухту, белеется башня маяка. Все чаще 
и чаще попадаются навстречу суда, и малютка–пароходик, с ярким флагом на мачте, поднимаясь с волны на волну, несется к 
клиперу. Это – лоцман, и с ним, конечно, пачка последних американских газет. 
Все вышли наверх из душных кают, и палуба забелела множеством матросских чистых рубах. Все празднично настроены. Все 
просветлели, охваченные радостным ожиданием «берега». 
После тридцатидневного бурного перехода с постоянной качкой, тревожными вахтами со шквалами, дождем и нередкими окриками боцмана среди ночи: «Пошел все наверх третий риф 
брать!», – после прискучивших консервов за обедом и однообразных разговоров в кают–компании, надоевших всем, как и физиономии друг друга, после скучных стоянок в китайских портах, – эта «жемчужина Тихого океана», как называют янки Сан–
Франциско, сулила немало удовольствий. Всем хочется поскорей 
увидать этот диковинный город, выросший со сказочной быстротой, и среди молодых офицеров уже идут оживленные толки о 
съезде на берег. 
И на баке – этом матросском клубе, где устанавливаются репутации и обсуждаются все выдающиеся явления судовой жизни, – вокруг кадки с водой для курильщиков (в другом месте курить матросам нельзя) собралась толпа. И там разговоры, разумеется, о «береге». 
Общий любимец, добродушный, веселый и смелый до отчаянности марсовой Якушкин, которого все почему–то зовут Якушкой, хотя Якушке уж под сорок лет, – передает свои впечатления 

3 

о Сан–Франциско, где он был три года тому назад, когда в первый раз ходил в кругосветное плавание. 
По словам Якушки, город веселый, народ бойкий и живет 
вольно, кабаков много, и водка хорошая – виска по–ихнему; табак – дрянь против нашего, зато шерстяные рубахи можно похвалить: носки и дешевы. 
– А насчет чего другого–прочего, братцы, так дорого… 
Он ухарски подмигнул бойким черным глазом из–под темных 
взъерошенных бровей, придававших его смуглому, широкому, 
скуластому лицу с шапкой на затылке забубенный вид заправского лихого матроса, прижал корявым, почерневшим от смолы 
пальцем огонь в своей трубочке, цыкнул по–матросски в кадку и, 
расставив свои короткие, крепкие босые ноги фертом, не торопясь, прибавил: 
– Зато и форсисты шельмы, я вам скажу! 
– Ну?! – раздалось из толпы. 
Очевидно, довольный произведенным эффектом, Якушка продолжал: 
– Но только пьяного, братцы, не пущают… ни боже мой! А 
ежели ты пришел пьяный, тебя сейчас мамзель честью по загривку… И не пикни! Потому у их бабам уважение. Какая ни есть, а 
уважать! 
В толпе смеются. На многих лицах недоверие, и кто–то иронически замечает: 
– Чудно что–то, Якушка! 
– Чудно и есть, а только я верно вам говорю – бабу обидеть не 
смей! 
Молодой белобрысый матросик с большими добрыми голубыми глазами, не успевший еще потерять на службе своей деревенской складки, все время необыкновенно внимательно слушавший Якушку, вдруг спросил, застенчиво улыбаясь: 
– А какой державы, Якушка, народ? 
– Американской, паря, державы. 
И хотя этот ответ ровно ничего не объяснил молодому матросу, тем не менее он кивнул головой с видом удовлетворения, затянулся окурком и, бросая его в кадку, заметил в форме вопроса: 
– Тоже, значит, у их свой король есть? 
– То–то вот, братцы, нету! – отвечал Якушка, обращаясь ко 
всем, таким тоном, словно бы он извинялся за американцев. – 

4 

Оголтелый народ! – неожиданно прибавил он, как бы вдруг сам 
проникаясь странностью сообщенного факта. 
– Нечего сказать, народ! – заметил кто–то в толпе. 
– Однако тоже и у них есть свое начальство. Выберут промеж 
себя какого–нибудь сапожника, вроде будто начальника, вот тебе 
и вся недолга! 
– Без начальства шалишь, брат! – раздался чей–то голос. 
– А живут, надо правду говорить, хорошо. Хо–ро–шо, братцы, 
живут! – продолжал Якушка. – Взять к примеру: простая мастеровщина, а харч у него завсегда мясной, и виску трескает, и хлеб 
пшеничный… И насчет одежи чистый народ! Этто шляпу на затылок надел, сам в пинджаке и щиблетках, курит себе сигарку и 
поплевывает. Думаешь: господин какой, а он всего–навсего – рабочий человек!.. Да у их и не узнать: кто из господ, кто из простых… 
– Ишь ты! Видно, житье? – дивуются матросы. 
– Житье и есть! Земли много у них – земля вольная. И опять 
же: копают золото. Копай кто хочет, заказу нет. Раздобыл – твое 
счастье… Вольная сторона! В эти места, сказывают, со всего свету народ бежит. 
– Который человек ежели бога забыл, тот и бежит! – проговорил строгим внушительным тоном старик плотник Захаров. – 
Правильный человек не побежит… Ты живи, где тебе назначено… На своей стороне живи… вот что! 
– Да и пропадешь у этих идолов! Ни он тебя не поймет, ни ты 
его! – вставил другой матрос. – Недаром говорится: «На чужбинке словно в домовинке!» 
– И как это бросить свою сторону да в этакую даль! – раздумчиво промолвил белобрысый матросик. – Небойсь, наш российский сюда не побежит? 
– Бога еще помнят наши–то! – опять строго произнес плотник. 
– Однако один и наш сбежал, когда мы во Францисках стояли! – значительно проговорил Якушка. 
– Наш?! 
– Наш и есть… Поди ж ты! 
В эту минуту подходил лоцманский пароходик, и все обратили 
на него внимание. 
Клипер приостановил ход. Пароходик подлетел к борту, приняв на ходу брошенный с клипера «конец», и, ссадив лоцмана, 
пошел прочь. Поднявшись по трапу, на палубу выскочил высокий 

5 

сухощавый янки в черном сюртуке и высоком цилиндре, кивнул 
головой, проговорив приветствие, и поднялся на мостик. Там он 
поздоровался, первый протягивая руку, со стоявшими офицерами, отдал пачку газет, радостно сообщил, что на днях вздули 
южан (дело было во время междуусобной войны 1), и, заложив 
руки назад, зашагал по мостику. 
Клипер снова пошел полным ходом. 
– Ишь ведь мужлан! – сердито проговорил старый плотник, 
видимо недовольный американцем за его слишком свободное обращение с капитаном. – А еще образованные люди. 
И многие среди матросов были, по–видимому, шокированы, 
хотя и ничего не сказали. 
– Так как же наш–то сбежал? Сказывай, Якушка! – нетерпеливо спросил кто–то. 
Якушка оглянулся. Я стоял подле. Но присутствие юного гардемарина не смутило матроса. Он, не спеша, выбил золу из трубки, сунул ее в штаны, обвел взглядом теснее сдвинувшийся кружок и начал. 

II 

– Был, братцы вы мои, у нашего, у первого лейтенанта Прокудинова взят с собой из России крепостной лакей. Максимкой звали. Паренек молодой и, ничего себе, башковатый, но только, надо 
правду сказать, много он от своего барина понапрасну бою принял. 
– Сердит барин был? 
– Как есть, цепная собака! Чуть что не по нем или ежели какая 
неисправка, сейчас лезет в морду и норовит, чтобы до крови… И 
вовсе не жалел нашего брата – лют этто был на порку. У нас тогда, братцы, не то что теперь, при нашем «голубе» 2, шкуры мат                                                 
1 …дело было во время междуусобной войны…  – Имеется в виду 
гражданская война в США 1861–1865 гг. 
 
2 Так звали матросы капитана за его человеческое отношение к матросам. Еще задолго до официального уничтожения телесных наказаний, 
линьки и розги были изгнаны из употребления на клипере. (Прим. автора.)  
 

6 

росской не жалели! Ребята так и звали Прокудинова Мордобоем… Мордобой и был! Многие из господ, которые пожалостливей, бывало, довольно даже срамили его за зверство… да ничего 
не брало – сердцем был зол Мордобой! Другой, хоша и вдарит 
тебя, так с пылу, а этот дьявол всегда дрался от злого сердца, с 
мучительством… 
– Да… Есть такие… У нас вот был тоже один, так все перстнем тыкал в зубы… Много их повышиб! – авторитетно вставил 
один коренастый пожилой матрос. 
– Ну, и часто–таки попадало Максимке в кису, потому Максимка молчит, молчит, как покорный слуга, да вдруг и сдерзничает. А уж тогда только держись! Сейчас этто Максимку на бак и 
прикажет всыпать… Максимка воем воет, а Мордобой линьки 
считает про себя да приговаривает; «Жарь его, подлеца!» И раз, я 
вам скажу, здорово Максимке всыпали – очень уж он согрубил, и 
вовсе заскучил с той поры Максимка. Пришел этто он вечером ко 
мне, смотрит на море и плачет, как дите малое, слезами. «Решусь, 
говорит, лучше жизни… Окиян, говорит, глыбок!» Известно, 
парнишко молодой, двадцати годов еще не было! А до того жил 
он у портного–немца в обученье, и был этот немец, сказывал 
Максимка, жалостливый и справедливый немец. Максимке, значит, и терпко после хорошей жизни да к Мордобою! Ну, я всячески обнадеживаю человека: потерпи, мол, Максимка, скоро, говорю, выйдет вам вольная воля – уж тогда про волю слух прошел, – а пока знай себе молчи и не дерзничай… Что, мол, с этим 
зверем связываться! И пустяков не ври, говорю. Решиться жизни 
– большой грех. Бог дал, бог и возьмет ее, когда захочет! Мы, 
мол, не хуже тебя, а тоже терпим. Слушал этто он, утер слезы, да 
и говорит, «Я, говорит, потерплю, но только долго, говорит, терпеть, Якушка, не согласен. Силушки моей на то, говорит, нет!» 
Хорошо. Ходили, мы таким родом, братцы, по разным местам и 
пришли этто во Франциски. Вскорости после того побывал Максимка на берегу, и как вернулся – диковина: совсем быдто другой 
стал Максимка – веселый такой. Пришел он на бак, у самого под 
глазом синяк – Мордобой вечор съездил, – а Максимка куражится. – Что, Максимка, смеются ребята, никак твой Мордобой доллар тебе на гулянку дал? «Даст, дьявол, жди!», а сам скалит зубы… В те поры мне и невдомек, что он выдумал. 
Якушка помолчал, затянул наскоро, взяв у соседа трубку, 
сплюнул и продолжал: 

7 

– Ладно. Простояли мы этак ден пять, вытянули ванты, выкрасились и, как справились, отпустили нашу вахту на берег. Отпросился у своего Мордобоя и Максимка. Обрядился в новый пинджак, как следует – любил он форснуть – на баркас. Сел около меня, а сам глядит на «конверт» 1 и будто глаз отвести не может. 
«Что, говорю, буркалы уставил? Конверта, что ли, не видал?» 
Смеется. Отвалили от борта, а Максимка шляпу снял и кланяется. 
«Кому ты, дурак?» – «А всем, говорит, землякам родимым». Куражится, думаю, парень. Рад, что на берег урвался. А он и взаправду тогда прощался!.. Хорошо. Пристали мы к пристани. Ребята разбрелись по салунам – это у них вроде как кабаки наши, 
только почище будут наших, – тут же по ближности, а я с двумя 
товарищами собрался перво–наперво в лавки – покупать рубахи. 
Максимка увязался с нами. И только чудной он был какой–то в 
тот день! Идем это мы по улицам, глаза пялим, а он вдруг об России вспоминает, про деревню, как при матери рос, какая у него 
мать была… совсем не к месту разговор… Купили мы себе рубахи, пошлялись малость по городу и пошли назад к пристани и 
зашли в салун, где наши собрались. Народу пропасть! Шумят, гуляют, значит, матросики! Ну, сейчас это мы потребовали виски 
этой самой, сели за столик, сидим, пьем и рыбкой сладкой закусываем, слушаем, как наши песни поют, а Максимка ничего в рот 
не берет. «Не хочу», говорит. Сидит и все только на двери поглядывает. Только спросил, когда на конверт велено ворочаться? «К 
восьми», говорю. Прошло этак с час времени. Отошел я к ребятам, вернулся, а уж Максимки нет. «Где Максимка?» Товарищи 
не знают. Кто–то говорит, «Верно, Максимка с ребятами к мамзелям ушел». Ну, ладно. Выпили мы еще бутылку и тоже пошли 
мамзелей здешних смотреть… Хороши, шельмы! 
Якушка усмехнулся, повел глазом и продолжал: 
– К вечеру повалили на пристань… По дороге еще выпили. 
Идем это человек пять… Я иду, маленько поотставши, и вдруг 
слышу, кто–то тихо окликает: «Якушка!» Гляжу, а сбоку, в узком 
таком проулочке, у фонаря стоит Максимка. Я к нему, и хоть был 
я, братцы, здорово треснувши, а вижу, что с Максимкой что–то 
неладное: с лица побелел, весь ровно дрожит, а только все зубы 
                                                 
1 Вместо «корвет» матросы всегда говорят «конверт». (Прим. автора.)  
 

8 

скалит – себя куражит. «Ты что тут делаешь, Максимка? Валим, 
говорю, на баркас. Опоздаешь – Мордобой не погладит, небойсь!» – «Тише, говорит, Якушка… Я, говорит, давно поджидаю 
тебя, хочу проститься, потому ты добер был. Давече я побоялся 
при других открыться, а теперь откроюсь: на баркас я не пойду и 
на конверт меня больше не ждите!» Весь хмель выскочил у меня 
из головы. «Ополоумел ты, что ли, Максимка. Идем скорей, глупая голова!» А он свое: «Не пойду, довольно, говорит, терпеть, я 
здесь останусь!» Тут я давай его уговаривать: «Опомнись, Максимка! Что выдумал? Пропадешь, говорю, как собака, на чужой 
стороне!» – «Не уговаривай, говорит, Якушка. Уж я, говорит, 
сговорился здесь с одним поляком… Я, говорит, не пропаду, а 
вольным человеком стану, буду по портной своей части. И есть, 
говорит, у меня прикопленных сорок долларов, что за починку от 
господ насбирал. Нарочно, говорит, для такого случая копил. А 
затем прощай, говорит, голубчик… догоняй своих и не поминай 
лихом!..» И не успел я, братцы, Максимку силком удержать, как 
он фукнул в проулок, и след его простыл. 
– Эка отчаянный, прости господи! – вырвалось чье–то восклицание среди притихших слушателей. 
– Догнал я, братцы, своих и ничего не сказываю. И самому боязно, как бы в ответе не быть, и Максимку жалко: пропадет, думаю, ни за грош. Хорошо. Пришли на пристань. Мичман проверил. «Все, кажется?» – «Все, ваше благородие, окромя Максимки, 
лейтенантского камардина!» – отвечает унтер–офицер. «Его, видно, барин ночевать отпустил! – смеется мичман. – Не казенный 
он человек – садись, ребята, на баркас!» Сели и отвалили. Пристали к конверту и сейчас же нам роздали койки. Спустился я в 
палубу, подвесил койку, разделся, лег спать, но только нет у меня 
сна, братцы… Все Максимка в мыслях. А как беднягу поймают? 
Ведь Мордобой не простит. 
– Шкуру спустил бы! – вставил кто–то. 
– Шкуру – шкурой, да потом в Сибирь или в солдаты… Злопамятный он, Мордобой… Только лежу это я в койке и слышу 
вскорости он кричит: «Максимку послать!» (Мичман–то был добрый и не сказал, что Максимка не приехал.) «Так и так, ваше 
благородие, доложил вестовой, Максимка с берега еще не вернулся». – «Ах, он такой сякой! Завтра узнает, как без спросу 
опаздывать! Как вернется, тую ж минуту ко мне послать подлеца!» Ему и не в догадку, что Максимка вовсе остался. Ладно. 

9 

Прошел этак день!.. Максимки нету, и тут уже, должно, Мордобой догадался, что дело неладно. Вестовые после сказывали, что 
озверел он в те поры совсем, забегал по кают–компании и кричит: 
«Со дна морского достану и насмерть запорю неверного раба!» 
Другие офицеры ему по–французски, стыдили, значит. После того он шарахнулся в каюту, как угорелый – давай проверять, целы 
ли деньги и вещи… 
– Целы? – вырвался нетерпеливый вопрос у многих слушателей. 
– Все, как есть, целехонько… 
– То–то! – вдруг проговорил белобрысый матросик, и все его 
доброе лицо озарилось радостной улыбкой. 
– Не такой Максимка был человек… Бывало, окурка попросишь, и то отказывал, чтоб не связываться, а не то, чтобы… Хорошо… Вышел этто Мордобой из каюты и марш к капитану с 
докладом, что камардин, мол, пропал. Что они там с капитаном 
говорили – никому неизвестно, но только вышел он от него, как 
говядина, красный. Видно: напел ему. Командир хоть и сам любил драться, но отходчивый был и зря не обижал, нечего говорить… Сейчас после того стал Мордобой доискиваться: с кем да 
с кем был Максимка на берегу. Призвал и меня. «Видел, говорит, 
Максимку?» – «Видел, говорю, ваше благородие, вместе в салуне 
сидели». – «А потом?» – «Не видал, говорю, ваше благородие!» – 
«Куда он после ушел?» – «Не могу, мол, знать!» – «Сказывал тебе, что бежать собирается?» – «Никак нет!» – отвечаю. – «Ой, говорит, правду показывай, а не то Сидорову козу из тебя сделаю, 
так твою так!» И с этим словом в зубы… Раз… другой… Молчу. – «Все вы, говорит, подлецы!» И опять чешет. Кровь идет… 
«Не могу знать!» Насилу отстал, спустился вниз, оделся в вольную одежду 1 и на берег, к концырю 2, чтоб объявку в полицию 
подать… Ну, думаю, беда… поймают теперича Максимку… Однако к вечеру Мордобой вернулся ни с чем… сердитый такой… 
После уж узнал я от людей, что здесь, братцы, не так–то легко разыскать человека. Почпортов нет, прозывайся, как знаешь. И если 
ты убежал, да ничего не украл – живи с богом, твоя воля! 
                                                 
1 Так матросы называют штатское платье. (Прим. автора.)  
 
2 Концырь  – искаженное консул. 
 

10