Мертвые души.Том 7

Н.В. Гоголь  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

МЕРТВЫЕ ДУШИ 

 
 
 
 
 
 
 

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ  
В ЧЕТЫРНАДЦАТИ ТОМАХ  
 
ТОМ 7 

 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

Мертвые души. Том второй..........................................................3 

Глава I ........................................................................................3 

Глава II.....................................................................................30 

Глава III....................................................................................38 

Глава IV ...................................................................................67 

Заключительная глава ............................................................84 

2 

МЕРТВЫЕ ДУШИ.  
ТОМ ВТОРОЙ 

 

ГЛАВА I 

 
Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что ж делать, если уже такого свойства сочинитель и, заболев собственным несовершенством, уже и не 
может изображать он ничего другого, как только бедность, да 
бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из 
глуши, из отдаленных закоулков государства. И вот опять попали 
мы в глушь, опять наткнулись на закоулок. 
Зато какая глушь и какой закоулок! 
Как бы исполинской вал какой-то бесконечной крепости, с наугольниками и бойницами, шли, извиваясь, на тысячу слишком 
верст горные возвышения. Великолепно возносились они над 
бесконечными пространствами равнин, то отломами, в виде отвесных стен, известковато-глинистого свойства, исчерченных 
проточинами и рытвинами, то миловидно круглившимися зелеными выпуклинами, покрытыми, как мерлушками, молодым кустарником, подымавшимся от срубленных дерев, то, наконец, темными гущами леса, каким-то чудом еще уцелевшими от топора. 
Река то, верная своим берегам, давала вместе с ними колена и повороты, то отлучалась прочь в луга, затем, чтобы, извившись там 
в несколько извивов, блеснуть, как огонь перед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в 
сопровождении мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за 
нею на всяком повороте. 
В одном месте крутой бок возвышений убирался гуще в зеленые кудри дерев. Искусственным насаждением, благодаря неровности гористого оврага, север и юг растительного царства собрались сюда вместе. Дуб, ель, лесная груша, клен, вишняк и терновник, чилига и рябина, опутанная хмелем, то помогая друг другу в росте, то заглушая друг друга, карабкались по всей горе, от 

3 

низу до верху. Вверху же, у самого ее темени, примешивались к 
их зеленым верхушкам красные крышки господских строений, 
коньки и гребни сзади скрывшихся изб, верхняя надстройка господского дома с резным балконом и большим полукруглым окном. И над всем этим собраньем дерев и крыш возносилась свыше всего своими пятью позлащенными играющими верхушками 
старинная деревенская церковь. На всех ее главах стояли золотые 
прорезные кресты, утвержденные золотыми прорезными же цепями, так что издали, казалось, висело на воздухе ничем не поддержанное, сверкавшее горячими червонцами золото. И всё это в 
опрокинутом виде, верхушками, крышками, крестами вниз, миловидно отражалось в реке, где безобразно-дуплистые ивы, одни 
стоя у берегов, другие совсем в воде, опустивши туда и ветви и 
листья, точно как рассматривали это чудное изображение, где 
только не мешала им склизкая бодяга с пловучей яркой зеленью 
желтых кувшинчиков. 
Вид был очень хорош, но вид сверху вниз, с надстройки дома 
на отдаленья, был еще лучше. Равнодушно не мог выстоять на 
балконе никакой гость и посетитель. От изумленья у него захватывало в груди дух, и он только вскрикивал: – господи, как здесь 
просторно! –  Без конца, без пределов открывались пространства: 
за лугами, усеянными рощами и водяными мельницами, в несколько зеленых поясов зеленели леса; за лесами, сквозь воздух, 
уже начинавший становиться мглистым, желтели пески. И вновь 
леса, уже синевшие, как моря или туман, далеко разливавшийся; 
и вновь пески, еще бледней, но всё желтевшие. На отдаленном 
небосклоне лежали гребнем меловые горы, блиставшие белизною 
даже и в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце. По 
ослепительной белизне их у подошв их местами мелькали как бы 
дымившиеся туманно-сизые пятна. Это были отдаленные деревни; но их уже не мог рассмотреть человеческий глаз. Только 
вспыхивавшая при солнечном освещении искра золотой церковной маковки давала знать, что это было людное большое селение. 
Всё это облечено было в тишину невозмущаемую, которую не 
пробуждали даже чуть долетавшие до слуха отголоски соловьев, 
пропадавшие в пространствах. Гость, стоявший на балконе, и после какого-нибудь двухчасового созерцания ничего другого не 
мог выговорить, как только: – господи, как здесь просторно! –  
Кто ж был жилец и владетель этой деревни, к которой, как к 
неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нуж
4 

но было подъезжать с другой стороны, где врассыпку дубы 
встречали приветливо гостя, расставляя широко распростертые 
ветви, как дружеские объятья, и провожая его к лицу того самого 
дома, которого верхушку видели мы сзади и который стоял теперь весь налицо, имея по одну сторону ряд изб, выказывавших 
коньки и резные гребни, а по другую – церковь, блиставшую золотом крестов и золотыми прорезными узорами висевших в воздухе цепей? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок? 
Помещику Тремалаханского уезда, Андрею Ивановичу Тентетникову, молодому тридцатитрехлетнему счастливцу и притом 
еще и неженатому человеку. 
Кто ж он, что ж он, каких качеств, каких свойств человек? У 
соседей, читательницы, у соседей следует расспросить. Сосед, 
принадлежавший к фамилии ловких, уже ныне вовсе исчезающих, отставных штаб-офицеров брандеров, изъяснялся о нем выраженьем: – Естественнейший скотина! –  Генерал, проживавший 
в десяти верстах, говорил: – Молодой человек неглупый, но много забрал себе в голову. Я бы мог быть ему полезным, потому что 
у меня не без связей и в Петербурге, и даже при… –  генерал речи 
не оканчивал. Капитан-исправник давал такой оборот ответу: – А 
вот я завтра же к нему за недоимкой! –  Мужик его деревни на 
вопрос о том, какой у них барин, ничего не отвечал. Стало быть, 
мненье о нем было неблагоприятное. 
Беспристрастно же сказать – он не был дурной человек, – он 
просто коптитель неба. Так как уже не мало есть на белом свете 
людей, которые коптят небо, то почему ж и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот на выдержку день из его жизни, совершенно похожий на все другие, и пусть из него судит читатель 
сам, какой у него был характер и как его жизнь соответствовала 
окружавшим его красотам. 
Поутру просыпался он очень поздно и, приподнявшись, долго 
сидел на своей кровати, протирая глаза. И так как глаза, на беду, 
были маленькие, то протиранье их производилось необыкновенно 
долго, и во всё это время у дверей стоял человек Михайло с рукомойником и полотенцем. Стоял этот бедный Михайло час, другой, отправлялся потом на кухню, потом вновь приходил, – барин 
всё еще протирал глаза и сидел на кровати. Наконец, подымался 
он с постели, умывался, надевал халат и выходил в гостиную затем, чтобы пить чай, кофий, какао и даже парное молоко, всего 
прихлебывая понемногу, накрошивая хлеба безжалостно и насо
5 

ривая повсюду трубочной золы бессовестно. И два часа просиживал он за чаем. И этого мало, он брал еще холодную чашку и с 
ней подвигался к окну, обращенному на двор. У окна же происходила всякий день следующая сцена. 
Прежде всего ревел Григорий, дворовый человек в качестве 
буфетчика, относившийся к домоводке Перфильевне почти в сих 
выражениях: – Душонка ты возмутительная, ничтожность этакая. 
Тебе бы, гнусной, молчать. – А не хочешь ли вот этого? –  выкрикивала ничтожность, или Перфильевна, показывая кукиш, – баба, 
жесткая в поступках, несмотря на то, что охотница была до изюму, пастилы и всяких сластей, бывших у нее под замком. – Ведь 
ты и с приказчиком сцепишься, мелочь ты анбарная! –  ревел 
Григорий. – Да и приказчик вор такой же, как и ты. Думаешь, барин не знает вас? ведь он здесь, ведь он всё слышит. 
– Где барин? 
– Да вот он сидит у окна; он всё видит. 
И точно, барин сидел у окна и всё видел. 
К довершению содома, кричал кричмя дворовый ребятишка, 
получивший от матери затрещину, визжал борзой кобель, присев 
задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, 
выглянувши из кухни, повар. Словом, всё голосило и верещало 
невыносимо. Барин всё видел и слышал. И только тогда, когда 
это делалось до такой степени несносно, что мешало даже ничем 
не заниматься, высылал он сказать, чтобы шумели потише… За 
два часа до обеда уходил он к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно сочинением, долженствовавшим обнять всю Россию 
со всех точек – с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность, 
словом – всё так и в том виде, как любит задавать себе современный человек. Впрочем, колоссальное предприятие больше ограничивалось одним обдумыванием. Изгрызалось перо, являлись на 
бумаге рисунки, и потом всё это отодвигалось на сторону, бралась наместо того в руки книга и уже не выпускалась до самого 
обеда. Книга эта читалась вместе с супом, соусом, жарким и даже 
с пирожным, так что иные блюда оттого стыли, а другие принимались вовсе нетронутыми. Затем следовала трубка с кофием, игра в шахматы с самим собой; что же делалось потом до самого 
ужина, право, и сказать трудно. Кажется, просто ничего не делалось. 

6 

И этак проводил время, один-одинешенек в целом мире, молодой тридцатидвухлетний человек, сидень-сиднем, в халате и без 
галстука. Ему не гулялось, не ходилось, не хотелось даже подняться вверх, не хотелось даже растворять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату, и прекрасный вид деревни, которым не мог равнодушно любоваться никакой посетитель, точно 
не существовал для самого хозяина. Из этого может читатель видеть, что Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейству тех людей, которые на Руси не переводятся, которым прежде 
имена были: увальни, лежебоки, байбаки и которых теперь, право, не знаю, как назвать. 
Родятся ли уже такие характеры, или потом образуются, как 
порождение печальных обстоятельств, сурово обстанавливающих 
человека? Вместо ответа на это, лучше рассказать историю его 
воспитания и детства. 
Казалось, всё клонилось к тому, чтобы вышло из него что-то 
путное. Двенадцатилетний мальчик, остроумный, полузадумчивого свойства, полуболезненный, попал он в учебное заведение, 
которого начальником на ту пору был человек необыкновенный. 
Идол юношей, диво воспитателей, несравненный Александр Петрович одарен был чутьем слышать природу человека. Как знал он 
свойства русского человека! Как знал он детей! Как умел двигать! Не было шалуна, который, сделавши шалость, не пришел к 
нему сам и не повинился во всем. Этого мало. Он получал строгой выговор, но уходил от него не повесивши нос, но подняв его. 
И было что-то ободряющее, что-то говорившее: – Вперед! Поднимайся скорее на ноги, несмотря, что ты упал. –  Не было у него 
и речи к ним о хорошем поведении. Он обыкновенно гворил: – Я 
требую ума, а не чего-либо другого. Кто помышляет о том, чтобы 
быть умным, тому некогда шалить: шалость должна исчезнуть 
сама собою. –  И точно, шалости исчезали сами собою. Презренью товарищей подвергался тот, кто не стремился быть лучше. 
Обиднейшие прозвища должны были переносить взрослые ослы 
и дураки от самых малолетних и не смели их тронуть пальцем. – 
Это уж слишком! – говорили многие: – умники выйдут люди заносчивые. – Нет, это не слишком, – говорил он; – неспособных я 
не держу долго; с них довольно одного курса, а для умных у меня 
другой курс. –  И точно, все способные выдерживали у него другой курс. Многих резвостей он не удерживал, видя в них начало 
развитья свойств душевных и говоря, что они ему нужны, как 

7 

сыпи врачу: затем, чтобы узнать достоверно, что именно заключено внутри человека. 
Как любили его все мальчики! Нет, никогда не бывает такой 
привязанности у детей к своим родителям. Нет, ни даже в безумные годы безумных увлечений не бывает так сильна неугасимая 
страсть, как сильна была любовь к нему. До гроба, до поздних 
дней благодарный воспитанник, подняв бокал в день рождения 
своего чудного воспитателя, уже давно бывшего в могиле, оставался, закрыв глаза, и лил слезы по нем. Его малейшее ободренье 
уже бросало в дрожь, в радость и в трепет и толкало честолюбивое желание всех превзойти. Малоспособных он не держал долго; 
для них у него был коротенькой курс. Но способные должны были у него выдерживать двойное ученье. И последний класс, который был у него для одних избранных, вовсе не походил на те, какие бывают в других заведеньях. Тут только он требовал от воспитанника всего того, что иные неблагоразумно требуют от детей, – того высшего ума, который умеет не посмеяться, но вынести всякую насмешку, спустить дураку и не раздражиться, и не 
выйти из себя, не мстить ни в каком случае и пребывать в гордом 
покое невозмущенной души; и всё, что способно образовать из 
человека твердого мужа, тут было употреблено в действие, и он 
сам делал с ними беспрерывные пробы. О, как он знал науку 
жизни! 
Учителей у него не было много. Бо̀льшую часть наук читал он 
сам. Без педантских терминов, напыщенных воззрений и взглядов, умел он передать самую душу науки, так что и малолетнему 
было видно, на что она ему нужна. Из наук была избрана только 
та, что способна образовать из человека гражданина земли своей. 
Бо̀льшая часть лекций состояла в рассказах о том, что ожидает 
юношу впереди, и весь горизонт его поприща умел он очертить 
так, что юноша, еще находясь на лавке, мыслями и душой жил 
уже там на службе. Ничего не скрывал: все огорченья и преграды, 
какие только воздвигаются человеку на пути его, все искушения 
и соблазны, ему предстоящие, собирал он пред ним во всей наготе, не скрывая ничего. Всё было ему известно, точно как бы перебыл он сам во всех званьях и должностях. Оттого ли, что сильно 
уже развилось честолюбие, оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! – это словцо, знакомое русскому человеку, производящее такие чудеса над его чуткой природой, – но юноша с самого начала 

8 

искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где больше препятствий, где нужно было показать бо̀льшую 
силу души. Немногие выходили из этого курса; но зато это были 
обкуренные порохом люди. В службе они удержались на самых 
шатких местах, тогда как многие, и умнейшие их, не вытерпев, 
из-за мелочных личных неприятностей, бросили всё или же, осовев, обленясь, обезумев и опустившись, очутились в руках взяточников и плутов. Но они не пошатнулись и, зная и жизнь и человека, и умудренные мудростью, возымели сильное влияние даже на дурных людей. 
Пылкое сердце честолюбивого мальчишки долго билось при 
одной мысли о том, что он попадет наконец в это отделение. Что, 
казалось, могло быть лучше этого воспитателя для нашего Тентетникова. Но нужно же, чтобы в то самое время, когда он переведен был в этот курс избранных, – чего так сильно желал, – необыкновенный наставник скоропостижно умер. О, какой был для 
него удар, какая страшная первая потеря! Ему казалось, как бы1 
Всё переменилось в училище: на место Александра Петровича 
поступил какой-то Федор Иванович. Налег он тот же час на какие-то внешние порядки; стал требовать от детей того, чего можно требовать только от взрослых. В свободной их развязности 
почудилось ему что-то необузданное. И точно как бы на зло своему предшественнику объявил с первого дни, что для него ум и 
успехи ничего не значат, что он будет смотреть только на хорошее поведение. Странно: хорошего-то поведения и не добился 
Федор Иванович. Завелись шалости потаенные. Всё было в 
струнку днем и шло попарно, а по ночам развелись кутежи. 
С науками тоже случилось что-то странное. Выписаны были 
новые преподаватели, с новыми взглядами и новыми углами и 
точками воззрений. Забросали слушателей множеством новых 
терминов и слов; показали они в своем изложении и логическую 
связь и горячку собственного увлечения; но увы! не было только 
жизни в самой науке. Мертвечиной отозвалась в устах их мертвая 
наука. Одним словом, всё пошло навыворот. Потерялось уважение к начальству и власти. Стали насмехаться и над наставниками, и над преподавателями. Директора стали называть Федькой, 

                                                 
1 Фраза не закончена . 
 

9 

Булкой и другими разными именами. Разврат завелся уже вовсе 
не детский: завелись такие дела, что нужно было многих выключить и выгнать. В два года узнать нельзя было заведения. 
Андрей Иванович был нрава тихого. Его не могли увлечь ни 
ночные оргии товарищей, которые обзавелись какой-то дамой 
перед самыми окнами директорской квартиры, ни кощунство их 
над святыней из-за того только, что попался не весьма умный 
поп. Нет, душа его и сквозь сон слышала небесное свое происхождение. Его не могли увлечь; но он повесил нос. Честолюбье уже 
было возбуждено, а деятельности и поприща ему не было. Лучше 
б было и не возбуждать его. Он слушал горячившихся на кафедрах профессоров, а вспоминал прежнего наставника, который, не 
горячась, умел говорить понятно. Каких предметов, каких курсов 
он не слушал: медицину, химию, философию, и даже право, и 
всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что 
профессор в три года успел только прочесть введение, да развитие общин каких-то немецких городов, – и бог знает, чего он не 
слушал! Но всё это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками. Благодаря природному уму, он слышал только, 
что не так должно преподаваться, а как – не знал. И вспоминал он 
часто об Александре Петровиче, и так ему бывало грустно, что не 
знал он, куда деться от тоски. 
Но молодость счастлива тем, что у ней есть будущее. По мере 
того, как приближалось время к выпуску, сердце его билось. Он 
говорил себе: – Ведь это еще не жизнь; это только приготовленье 
к жизни; настоящая жизнь на службе. Там подвиги. –  И, не 
взглянувши на прекрасный уголок, так поражавший всякого гостя-посетителя, не поклонившись праху своих родителей, по обычаю всех честолюбцев, понесся он в Петербург, куда, как известно, стремится ото всех сторон России наша пылкая молодежь – 
служить, блистать, выслуживаться или же просто схватывать 
вершки бесцветного, холодного, как лед, общественного обманчивого образованья. Честолюбивое стремление Андрея Ивановича осадил, однако же, с самого начала его дядя, действительный 
статский советник Онуфрий Иванович. Он объявил, что главное 
дело в хорошем почерке, что нужно прежде начать с чистописанья. 
С большим трудом и с помощью дядиных протекций, наконец, 
он определился в какой-то департамент. Когда ввели его в великолепный светлый зал, с паркетами и письменными лакирован
10