Поэзия как жанр русской философии

Российская Академия Наук
Институт философии

ПОЭЗИЯ КАК ЖАНР
РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ

Антология

Москва
2007

УДК 141
ББК 87.3
П-67

Составитель
доктор филос. наук И.Н. Сиземская

Рецензенты
доктор филос. наук О.А. Макаров
доктор филос. наук Н.В. Мотрошилова

П-67
Поэзия как жанр русской философии [Текст] / Рос. акад.
наук, Ин-т философии ; Сост. И.Н. Сиземская. – М.:
ИФРАН, 2007. – 340 с. ; 20 см. – Библиогр. в примеч. –
500 экз. – ISBN 978-5-9540-0063-4.

Предлагаемая антология знакомит читателей с одним из самых
интересных направлений отечественной философской мысли – анализом лирической поэзии как формы русского философствования. Все
очерки объединяет стремление их авторов представить поэтическое
творчество как особый философский жанр, своеобразное «созвучие
ума и сердца», обращенное к вечным вопросам человеческого бытия.
В вводной статье поэзия рассматривается в некотором смысле как
«прикладная философия» – в той мере, в какой художественный образ становится носителем отвлеченного начала, средством проникновения в сокровенный смысл сущего, в силу чего ей становятся доступны те глубинные основы мироощущения, которые, ускользая от систематического мышления, в качестве «импрессионизма мысли»
переводят впечатления в размышления – и наоборот.
В антологии отражен забытый сегодня опыт историософского анализа сущностной связи русской философии с поэтической лирикой,
представленный творчеством Вл. Соловьева, С.Франка, Ив. Ильина,
Дм. Мережковского, В. Зеньковского, С.Андреевского, Б.Никольского, В.Саводника, П.Перцова.

© Сиземская И.Н., составление
© ИФ РАН, 2007
ISBN 978-5-9540-0063-4

Посвящается с любовью
моей дочери Алёне

И.Н. Сиземская

РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ:
«СОГЛАСИЕ УМА И СЕРДЦА»

Поэзия сердца имеет такие же права,
как и поэзия мысли

Н.Г.Чернышевский

Русская поэзия долго была представительницей русской религиозной философии и русского пророческого дара.
Она выговаривала своим вдохновенным языком то, что у других народов
давно уже стало достоянием прозы и
публицистики

И.А.Ильин

Что философия как миросозерцание внутренне связана с поэзией – факт по большей части очевидный, во всяком случае признаваемый как теми, кто занят философскими изысканиями, так и теми,
кто считает себя причастным к стихосложению, ведь, та и другая предполагают творческое прозрение высших закономерностей, – в одном
случае средствами логического анализа, с целью построения определенной системы знаний о мире и месте человека в нем, позволяющих
понять и объяснить основы мироздания, в другом случае – средствами образного, предметного мышления, подчиняющегося не логике,
а вдохновению, которое никогда не удаляется от конкретной полноты реальности, не подменяет ее упрощенными отвлеченными схемами. Относительно такого мышления вряд ли уместно говорить о цели,
если не считать таковой стремление человека к художественному творчеству. Но последнее «исповедует» не знание и истину (цель познавательной деятельности), а вдохновение и прекрасное (что есть не цель,
а данность), здесь умозрение в понятиях (мир как логос) вытесняется

художественной интуицией (мир как красота). А для этого необходим особый подъем души над обыкновенным ее состоянием, позволяющий «задержаться» на более простых и вместе с тем более глубоких моментах ее созвучая с истинным смыслом мировых и жизненных явлений.

Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим;
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец, –
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак и венец.
(А.А.Фет)

И тем не менее, повторяем, философия и поэзия близко граничат друг с другом, последняя не только «согласима с мыслью» (Киреевский), но как писал С.Л.Франк, связана с ней глубоко и интимнo –
именно эта связь и образует их неразрывное первичное единство.
«Поэтому между художником и мыслителем существует органическое духовное сродство, в силу которого все подлинные и великие представители каждой из этих форм творчества не только как личности, в
большей или меньшей cтепени, сочетают в себе оба духовных начала, но и имеют в себе именно их внутреннее единство, ибо оба рода
творчества истекают в конечном итоге из одного источника, разветвлениями которого они являются»1 . Наверное, поэтому философское
образование, по оценке одного из литературных критиков, является
наилучшим эстетическим цензом.
Близость философии и поэзии может принимать форму взаимодополняемости, если философ и поэт «соединяются» в одном лице,
что в истории русской духовной культуры и не такая, уж, редкость
(М.В.Ломоносов, Д.В.Веневитинов, А.С.Хомяков, Вл. Соловьев).
В таком случае на поэтическом творчестве лежит явная печать философских воззрений его субъекта, примером тому может быть поэзия
Вл.Соловьева, которая зачастую именно дополняет (не иллюстрирует!) его софиологию, поэтому смысл отдельных стихотворений порой ускользает от читателя, если он не знаком с последней. В другом
случае близость философии и поэзии принимает форму интенции,
когда философская рефлексия являете в одинаковой мере («наравне») с образностью мышления глубинным источником вдохновения,
она пронизывает поэтическое творчество и присутствует в нем как
его некоторый обязательный, содержательнообразующий элемент
(Е.А.Баратынский, Ф.И.Тютчев, А.А.Голенищев-Кутузов, А.К.Тол

стой, А.А.Фет). О Фете современники говорили как о «философе-поэте» и «поэте-философе», а о его поэзии – как о «золотом мосте между
философией и поэзией2 . И в том и в другом случае близость философии и поэзии «не подлежит никакому сомнению и оттого философские построения <...> многое определяют в художественном творчестве, а с другой стороны, художественные интуиции почти всегда бывают полны философского содержания»3 . В поэтическом творчестве
«поэтов мысли», конечно, нет отвлеченных абстрактных систем, и тем
более философской дидактики, – никакая поэзия не может, не перестав быть ею, служить средством для выражения отвлеченных мыслительных схем, хотя поэтический талант порой лишь облекает в стихи
то, что рождается работой мысли, – он как бы «примиряет» ум с художественным творчеством, оправдывает его попытки (и претензии) на
выражение истины. У таких поэтов художественные образы несут другой смысл и имеют другое значение, чем это бывает обычно, им

... в каждом шорохе растенья
И в каждом трепете листа
Иное слышится значенье,
Видна иная красота!

(А.К.Толстой)

У них художественный образ, не лишенный поэтической яркости и
лирической музыкальности (т.е. самодовлеющего значения), выступает как определенный символ отвлеченной мысли, двигающейся к
постижению глубин мироздания. Поэтому самое незначительное
впечатление сейчас же переходит в размышление, дает им свое умственное отвлеченное отражение и в нем как бы растворяется, порождая своеобразное эмоциональное состояние ума – «импрессионизм мысли» (Вл.Соловьев). У таких поэтов творчество, схватывая
разнообразные впечатления, моментально придает им всеобщий характер, обобщает их в форме рефлексии, но рефлектирует, так сказать, внутри себя. Творчество таких поэтов характеризует гармония
между чувством и мыслью, вдохновением и осознанием; их муза –
муза поэзии и муза мысли одновременно; ему не чужда ни эстетичность, ни правдивость, поэтому доступно ощущение «запредельного», «невыразимого», оно приближает к тем сторонам бытия, за которыми скрыта его «живая тайна», заставляя сердце биться «на пороге как бы двойного бытия».
Этим поэтам всегда есть что сказать – о себе, о природе, о вселенной, и порой они могут сказать больше, чем философ, лишенный поэтического дара, потому что обладают способностью войти в

мир, где дух покидает «ненужное тело», «где слово немеет, где царствуют звуки, где слышишь не песню, а душу певца». В их творчестве соединяется два ряда значений-образов – мира земного, эмпирически-реального, и мира духовного, мистически-идеального, поэтому они могут «видеть тьму и слышать молчание», при этом
«земной план» у них выступает не только (и даже не столько) подобием идеальной основы явлений, сколько открывающим путь к постижению последней. Поэт умеет в частных явлениях увидеть знаки общей сущности, он умеет читать эти знаки и понимать их смысл,
выразить их на «крыльях поэтического вдохновения»; он в праве
сказать о себе:

Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья,
И верю сердцем, что растут
И тот час в небо унесут
Меня раскинутые крылья.

(A.A.Фет)

Полет фантазии у таких поэтов не преступает меры правдоподобия
каким-то удивительным образом.
«Поэт-философ», охватывая своим творчеством одновременно два мира, становится своеобразным посредником между ними.
(Ему удается воздать «кесарево кесареви, а Божие – Богу».) Вот
почему он есть не только «жрец прекрасного» (Пушкин), но и жрец
«мировой тайны» (Ильин). Последнее особенно важно, потому что,
«если нет тайны и ее бессознательно-созерцательного вынашивания, – то нет и художника, нет и искусства, а есть лишь их праздная и соблазнительная видимость. Ибо искусство родится из таинственных недр мирового бытия»4 . Из этих недр, добавим мы, рождается и философия.
Живя на грани «двойного бытия», поэт внемлет и в грохоте морской пучины, и в шепоте весеннего леса, и в «светлости осенних вечеров», и в «криках сельских пастухов», – и на всем он видит печать
иного мира, в котором есть своя любовь, своя душа и свой язык. Перед тайной этого мира он и себя сознает лишь его «грезой», что вселяет в него чувстве единения с ним:

Как будто волею всезрящей
На этот миг ты посвящен
Глядеть в лицо природы спящей
И понимать всемирный сон.

Для поэта его творчество становится самооткровением окружающей его реальности, возвышающимся над противоположностью
между человеком и миром (познающим субъектом и познаваемым
объектом, если говорить в терминах философии), а в основе этого
самооткровения лежит художественное вдохновение, суть которого связана с творческим созерцанием. Последнее сопутствует и любому философствованию, всякому философскому умозрению:
ведь, «созерцающий, не задерживаясь взором на поверхности явлений (хотя видит и эту поверхность), не просто наблюдает «обстоятельства» (быт!), а и скрытые за ними существенные «обстояния» (бытие!)»5 .
Но если для философии творческое созерцание есть обязательное условие, то искусство (поэзия) может в каких-то своих проявлениях, что называется, обойтись без него. Правда, в таком случае его
результаты, как замечает Ильин, будут жить лишь в двух измерениях:
все увидят только «осязаемое тело и выглядывающий из него чувственный, земной образ» – не более, потому что созданному образу
нечего будет сказать. «Поэту-мыслителю», повторяем, всегда есть что
сказать – и это «что», как и для философа, касается его понимания
сущности бытия (природного, человеческого, космического), жизни
и смерти, добра и зла, любви и ненависти, назначения человека в
мире, тайны времени.
Эти вопросы волнуют и философа с той только разницей, что,
если он мучительно и долго добирается до их сути по ступеням умозаключений и нередко вынужден признать: «Как беден наш язык! –
хочу и не могу», то поэт способен лишь «шепнуть о том, пред чем
язык немеет», чтобы приблизиться к лежащей за ними тайне. Он «дочувствывает» до истины, потому что ему доступны все краски мира,
потому что для него нет мелкого и ничтожного, потому что он может
«опуститься» до пустяка – и все это, став предметом вдохновения,
начинает играть и сверкать в лучах его таланта, раскрывая вдруг свой,
совсем «не пустяковый» смысл. Его «крылатый слова звук» хватает
на лету и «темный бред души, и трав неясный запах», поэтому переживание и явление живут «соединенно», слитно, согласно. (Хотя случается, что «в общем хоре душа не то поет, что море и ропщет мыслящий тростник».) Окрашивая мир страстностью своего вдохновения,
поэт достигает его более всестороннего постижения: возможности
разума усиливаются способностями чувств охватить мир во всем его
разнообразии. Страсть, озаренная разумом, приобретает силу духовной очевидности, в свою очередь разум, насыщенный страстью, –
силу глубокомыслия.

Так возникает особая форма миросозерцания – «философия-поэзия», которой сила мышления приумножается силой воображения,
и – наоборот. Это, с одной стороны, наполняет философское знание
о мире и человеке богатством не охватываемых умом «жизненных
окраин» мировоззрения, а, с другой стороны, придает поэтическим
образам глубокий смысл, подводя к границам «запредельного», что
превращает «поэта мысли» в прозорливого пророка, которым он становится не потому, что предсказывает будущее (хотя возможно и это),
а потому, что через его творчество «прорекает» свою сущность сам мир
(космос, природа, человеческое «Я»), потому что он в силу этого становится «эхом» мирового бытия и все, проговоренное им, воспринимается как мудрое откровение. Его творчество становится «рупором»,
через который вселенские стихии начинают говорить

Понятным сердцу языком,
Твердят о непонятной муке,
И ноют, и взрывают в нем
Порой неистовые звуки.

(Ф.И.Тютчев)

Поэзия делает для человека мир эмоционально окрашенным,
а знание о нем – переживаемым и потому своим, т.е. доступным и
принимаемым (или отвергаемым). В этом смысле ее можно назвать,
как предлагает исследователь фетовской поэзии Б.Н.Никольский,
прикладной философией: она приобщает человека через понятные
ему образы к глубокому постижению бытия, к философскому его
осмыслению. Речь идет не о двух каких-то различных знаниях о
мире («философском» и «поэтическом»), – речь идет о знании,
являющемся результатом и осмысления, и переживания («дочувствования») одновременно; речь идет о том, что представление о
мире в понятиях (философия) и в «ощутительных образах» (поэзия)
есть по своей сути различные проявления одного и того же, и потому дополняют друг друга. «Если вселенная имеет смысл, – писал Вл.Соловьев, – то двух, противоречащих друг другу истин –
поэтической и научной не может быть»6 .
Поэзии свойственно метафизическое восприятие природы, которая включает человека в свой круговорот, наполняет его жизнь символами-образами, придающими значительность его повседневной
жизни и ощущение причастности к великим тайнам вселенной:

Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,