Скучная история

А.П. Чехов

СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Скучная история. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 51 с. – (Библио
тека русской классики).

ISBN 978-5-16-007278-4
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

(ИЗ ЗАПИСОК СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА)

I

Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович та
кой-то, тайный советник и кавалер; у него так много русских и 
иностранных орденов, что когда ему приходится надевать их, то 
студенты величают его иконостасом. Знакомство у него самое аристократическое, по крайней мере за последние 25-30 лет в России 
нет и не было такого знаменитого ученого, с которым он не был 
бы коротко знаком. Теперь дружить ему не с кем, но если говорить 
о прошлом, то длинный список его славных друзей заканчивается 
такими именами, как Пирогов, Кавелин и поэт Некрасов, дарившие 
его самой искренней и теплой дружбой. Он состоит членом всех 
русских и трех заграничных университетов. И прочее, и прочее. 
Все это и многое, что еще можно было бы сказать, составляет то, 
что называется моим именем. 

Это мое имя популярно. В России оно известно каждому гра
мотному человеку, а за границею оно упоминается с кафедр с прибавкою известный и почтенный. Принадлежит оно к числу тех немногих счастливых имен, бранить которые или упоминать их всуе, 
в публике и в печати считается признаком дурного тона. Так это и 
должно быть. Ведь с моим именем тесно связано понятие о человеке знаменитом, богато одаренном и несомненно полезном. Я 
трудолюбив и вынослив, как верблюд, а это важно, и талантлив, а 
это еще важнее. К тому же, к слову сказать, я воспитанный, скромный и честный малый. Никогда я не совал своего носа в литературу и в политику, не искал популярности в полемике с невеждами, 
не читал речей ни на обедах, ни на могилах своих товарищей... Вообще на моем ученом имени нет ни одного пятна и пожаловаться
ему не на что. Оно счастливо. 

Носящий это имя, то есть я, изображаю из себя человека 62 лет, 

с лысой головой, с вставными зубами и с неизлечимым tic'ом. Насколько блестяще и красиво мое имя, настолько тускл и безобразен 
я сам. Голова и руки у меня трясутся от слабости; шея, как у одной 
тургеневской героини, похожа на ручку контрабаса, грудь впалая, 
спина узкая. Когда я говорю или читаю, рот у меня кривится в сторону; когда улыбаюсь -- все лицо покрывается старчески мертвенными морщинами. Ничего нет внушительного в моей жалкой фигуре; только разве когда бываю я болен tic ом, у меня появляется 

какое-то особенное выражение, которое у всякого, при взгляде на 
меня, должно быть, вызывает суровую внушительную мысль: "Повидимому, этот человек скоро умрет". 

Читаю я по-прежнему не худо; как и прежде, я могу удерживать 

внимание слушателей в продолжение двух часов. Моя страстность, 
литературность изложения и юмор делают почти незаметными недостатки моего голоса, а он у меня сух, резок и певуч, как у ханжи. 
Пишу же я дурно. Тот кусочек моего мозга, который заведует писательскою способностью, отказался служить. Память моя ослабела, в мыслях недостаточно последовательности, и, когда я излагаю 
их на бумаге, мне всякий раз кажется, что я утерял чутье к их органической связи, конструкция однообразна, фраза скудна и робка. 
Часто пишу я не то, что хочу; когда пишу конец, не помню начала. 
Часто я забываю обыкновенные слова, и всегда мне приходится 
тратить много энергии, чтобы избегать в письме лишних фраз и 
ненужных вводных предложений -- то и другое ясно свидетельствует об упадке умственной деятельности. И замечательно, чем 
проще письмо, тем мучительнее мое напряжение. За научной 
статьей я чувствую себя гораздо свободнее и умнее, чем за поздравительным письмом или докладной запиской. Еще одно: писать 
по-немецки или английски для меня легче, чем по-русски. 

Что касается моего теперешнего образа жизни, то прежде всего 

я должен отметить бессонницу, которою страдаю в последнее время. Если бы меня спросили: что составляет теперь главную и основную черту твоего существования? Я ответил бы: бессонница. 
Как и прежде, по привычке, ровно в полночь я раздеваюсь и ложусь в постель. Засыпаю я скоро, но во втором часу просыпаюсь, и 
с таким чувством, как будто совсем не спал. Приходится вставать с 
постели и зажигать лампу. Час или два я хожу из угла в угол по 
комнате и рассматриваю давно знакомые картины и фотографии. 
Когда надоедает ходить, сажусь за свой стол. Сижу я неподвижно, 
ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний; если передо 
мной лежит книга, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю 
без всякого интереса. Так, недавно в одну ночь я прочел машинально целый роман под странным названием: "О чем пела ласточка". Или же я, чтобы занять свое внимание, заставляю себя считать до тысячи, или воображаю лицо кого-нибудь из товарищей и 
начинаю вспоминать: в каком году и при каких обстоятельствах он 
поступил на службу? Люблю прислушиваться к звукам. То за две 
комнаты от меня быстро проговорит что-нибудь в бреду моя дочь 
Лиза, то жена пройдет через залу со свечой и непременно уронит 
коробку со спичками, то скрипнет рассыхающийся шкап или не

ожиданно загудит горелка в лампе -- и все эти звуки почему-то 
волнуют меня. 

Не спать ночью -- значит, каждую минуту сознавать себя не
нормальным, а потому я с нетерпением жду утра и дня, когда я 
имею право не спать. Проходит много томительного времени, 
прежде чем на дворе закричит петух. Это мой первый благовеститель. Как только он прокричит, я уже знаю, что через час внизу 
проснется швейцар и, сердито кашляя, пойдет зачем-то вверх по 
лестнице. А потом за окнами начнет мало-помалу бледнеть воздух, 
раздадутся на улице голоса... 

День начинается у меня приходом жены. Она входит ко мне в 

юбке, непричесанная, но уже умытая, пахнущая цветочным одеколоном, и с таким видом, как будто вошла нечаянно, и всякий раз 
говорит одно и то же: 

-- Извини, я на минутку... Ты опять не спал? 
Затем она тушит лампу, садится около стола и начинает гово
рить. Я не пророк, но заранее знаю, о чем будет речь. Каждое утро 
одно и то же. Обыкновенно, после тревожных расспросов о моем 
здоровье, она вдруг вспоминает о нашем сыне офицере, служащем 
в Варшаве. После двадцатого числа каждого месяца мы высылаем 
ему по 50 рублей -- это главным образом и служит темою для нашего разговора. 

-- Конечно, это нам тяжело,-- вздыхает жена,-- но пока он окон
чательно не стал на ноги, мы обязаны помогать ему. Мальчик на 
чужой стороне, жалованье маленькое... Впрочем, если хочешь, в 
будущем месяце мы пошлJм ему не пятьдесят, а сорок. Как ты думаешь? 

Ежедневный опыт мог бы убедить жену, что расходы не стано
вятся меньше оттого, что мы часто говорим о них, но жена моя не 
признает опыта и аккуратно каждое утро рассказывает и о нашем 
офицере, и о том, что хлеб, славу богу, стал дешевле, а сахар подорожал на две копейки -- и все это таким тоном, как будто сообщает 
мне новость. 

Я слушаю, машинально поддакиваю и, вероятно, оттого, что не 

спал ночь, странные, ненужные мысли овладевают мной. Я смотрю на свою жену и удивляюсь, как ребJнок. В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными мыслями о 
долгах и нужде, умеющая говорить только о расходах и улыбаться 
только дешевизне -- неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, 
ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло Дездемону, за 

"состраданье" к моей науке? Неужели это та самая жена моя Варя, 
которая когда-то родила мне сына? 

Я напряженно всматриваюсь в лицо сырой, неуклюжей старухи, 

ищу в ней свою Варю, но от прошлого у ней уцелел только страх 
за мое здоровье, да еще манера мое жалованье называть нашим 
жалованьем, мою шапку -- нашей шапкой. Мне больно смотреть на 
нее, и чтобы утешить ее хоть немного, я позволяю ей говорить что 
угодно, и даже молчу, когда она несправедливо судит о людях или 
журит меня за то, что я не занимаюсь практикой и не издаю учебников. 

Кончается наш разговор всегда одинаково. Жена вдруг вспоми
нает, что я еще не пил чаю, и пугается. 

-- Что ж это я сижу? -- говорит она, поднимаясь. -- Самовар 

давно на столе, а я тут болтаю. Какая я стала беспамятная, господи! 

Она быстро идет и останавливается у двери, чтобы сказать: 
-- Мы Егору должны за пять месяцев. Ты это знаешь? Не следу
ет запускать жалованья прислуге, сколько раз говорила! Отдать за 
месяц десять рублей гораздо легче, чем за пять месяцев -- пятьдесят! 

Выйдя за дверь, она опять останавливается и говорит: 
-- Никого мне так не жаль, как нашу бедную Лизу. Учится де
вочка в консерватории, постоянно в хорошем обществе, а одета 
бог знает как. Такая шубка, что на улицу стыдно показаться. Будь 
она чья-нибудь другая, это бы еще ничего, но ведь все знают, что 
ее отец знаменитый профессор, тайный советник! 

И, попрекнув меня моим именем и чином, она наконец уходит. 

Так начинается мой день. Продолжается он не лучше. 

Когда я пью чай, ко мне входит моя Лиза, в шубке, в шапочке и 

с нотами, уже совсем готовая, что.бы идти в консерваторию. Ей 22 
года. На вид она моложе, хороша собой и немножко похожа на 
мою жену в молодости. Она нежно целует меня в висок и в руку и 
говорит: 

-- Здравствуй, папочка. Ты здоров? 
В детстве она очень любила мороженое, и мне часто приходи
лось водить ее в кондитерскую. Мороженое для нее было мерилом 
всего прекрасного. Если ей хотелось похвалить меня, то она говорила:"Ты, папа, сливочный". Один пальчик назывался у нее фисташковым, другой сливочным, третий малиновым и т.д. Обыкновенно, когда по утрам она приходила ко мне здороваться, я сажал 
ее к себе на колени и, целуя ее пальчики, приговаривал: 

-- Cливочный... фисташковый... лимонный...