Гипограмматика. Книга о Мандельштаме

Научное приложение. Вып. CXXXXII

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Евгений Сошкин

ГипоГрамматика

книга о мандельштаме

Москва
Новое литературное обозрение
2015

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CXXXXII

Сошкин, Е.П. 
С69
Гипограмматика: Книга о Мандельштаме / Евгений Сошкин. — М.: 
Новое литературное обозрение, 2015. — 512 с.: ил.

ISBN 978-5-4448-0269-4

В книге израильского филолога предложено целостное описание поэтики Осипа Мандельштама. В рамках этой задачи конкретизируются, 
развиваются и многократно тестируются теоретические положения, 
сформулированные адептами интертекстуального метода еще в семидесятых—восьмидесятых годах прошлого века, но до сей поры не нашедшие систематического применения. Итогом этой масштабной работы 
становится экспликация ряда метанарративов, которые, в свой черед, 
обнаруживают общую морфологическую основу, сохраняющуюся на всем 
протяжении зрелого творчества Мандельштама. Важной составляющей 
исследования является анализ мандельштамовской адресации к живым 
и мертвым современникам — поэтам и интеллектуалам, среди которых 
Вячеслав Иванов, Марина Цветаева, Софья Парнок, Андрей Белый,  
Виктор Шкловский. Книга снабжена подробными указателями.

© Сошкин Е.П., 2015
© ООО «Новое литературное обозрение», 2015 

УДК 821.161.1.09
ББК 83.3(2=411.2)6-8
ББК С69

УДК 821.161.1.09
ББК 83.3(2=411.2)6-8

ПрЕдиСловиЕ

Структура этой книги — модульная: все ее главы практически 
автономны. Но порядок расположения глав не произволен: он соответствует хронологии их написания или, точнее, завершения (позднейшая правка не учитывается, поскольку, при всей своей принципиальности, она не затронула главных выводов). Придерживаясь 
этого порядка, читатель может проследить, как разрозненные филологические опыты выстраиваются в единый цикл, а тот, в свой черед, вырастает в монографию. Во введении, написанном позднее, 
систематизируются теоретические и методологические наработки 
мандельштамоведения за полвека. Полученная модель используется 
в постскриптуме ко всей книге в рамках обобщающего анализа частных результатов каждой из восьми глав.
Для своей области знания — поэтологии Мандельштама — эта 
книга подчеркнуто традиционалистична. Это касается и стремления 
к предельно дотошному учету литературы вопроса (увы, наверняка 
подрываемого непростительными «зевками»), и приверженности 
давно вышедшему из моды терминологическому аппарату, контрастирующему с неологическим названием книги, и, главное, общей 
стратегии чтения мандельштамовских текстов, заданной первопроходцами. Нахождение подтекстов — «процесс постепенный», как 
не раз подчеркивал Кирилл Федорович Тарановский, видимо, подразумевая также, что этот процесс — дело коллективное и даже эстафетное, живущее попечением исследовательской школы, традиции. 
Если время от времени меня подводят интуиция, вкус или здравый 
смысл, то это нужно отнести целиком на мой счет; между тем иные 
мои догадки, которым читатель, быть может, не откажет в проницательности, лишь отчасти принадлежат мне — и не только потому, что 
они бесполезны в отрыве от своей научной генеалогии, но и потому, 
что они, несомненно, были бы (а возможно, частью уже и были) высказаны независимо от меня.
Казалось бы, отсюда можно сделать вывод о том, что атрибуция 
наблюдений, их приоритет не имеют научного значения и лишь пи

Предисловие 

тают исследовательское тщеславие. А оно выглядит особенно забавным в свете того, что предметом патентования является установление 
подтекста, то есть, в сущности, реконструкция опущенных кавычек! 
Однако я убежден, что эта парадоксальная конъюнктура адекватно 
отражает коммуникативное задание Мандельштама. Дезавуация авторского приоритета непременно должна сама получить авторство. 
Можно сказать, что для каждого подтекстуально мотивированного 
элемента текста предусмотрена своя вакансия «читателя в потомстве».
Традиционализм не исключает инновационности, напротив: по 
отношению к поэтике Мандельштама всякий прогресс обусловлен постоянной мобилизацией, сопоставительной оценкой и пересмотром 
чужих гипотез и выводов. Сообразно этой «отраслевой» специ фике, 
новизна подхода, опробованного в этой книге, — не в смене направления исследовательского поиска, а в продолжении пути, который, 
как многие полагали, был пройден до конца. Под продолжением пути 
я подразумеваю компаративный анализ всех известных на текущий 
момент подтекстов в проекции на текст и реконструкцию своего 
рода альтернативного синтаксиса — системы синтагматических связей между подтекстами. Эта процедура видится мне необходимым 
предварительным условием любого интерпретационного решения. 
Реконструкции зашифрованных сообщений, предложенные для ряда 
стихотворений или стихотворных ансамблей на основе такого подхода, представляют собой соссюровские гипограммы или, с учетом 
их текстуальной развернутости и вариативности, гипотексты — мифоемкие коллизии, образующие имплицитную фабулу. На еще более 
высоких уровнях плана содержания эти гипотексты обнаруживают 
инвариантное единство, образуя своего рода сверхфабулу. Место соответствующим обобщениям — в заключительной части введения и в 
постскриптуме, где читатель их и найдет, но я забегаю вперед, чтобы 
сделать понятным название книги: «Гипограмматика».

■

Так называемое «Полное собрание сочинений и писем» Мандельштама [2009–2011] всюду в книге цитируется с указанием только 
тома и страницы римскими и арабскими цифрами соответственно. 
Если цитаты из одного и того же тома следуют непосредственно друг 
за другом или на незначительном расстоянии, то для второй и всех 
последующих указывается только страница.
Стихотворные цитаты, в том числе из Мандельштама, обычно 
приводятся без библиографических ссылок. При этом я вынужден 
пользоваться несколькими научными изданиями Мандельштама па

 
Предисловие 
7

раллельно, ибо консенсусной текстологии его наследия пока не существует, а некоторые эдиционные решения вышеупомянутого трехтомника вызывают принципиальное несогласие.
За редкими исключениями даты первых публикаций научных источников не указываются. Не следует поэтому удивляться, если при 
упоминании генетической связи между двумя научными текстами 
хронология приводимой библиографии входит в противоречие с направлением этого генезиса. Аналогичным образом, ссылаясь подряд 
на несколько источников по одному и тому же поводу, я стараюсь 
перечислять их в порядке хронологии первых, а не цитируемых публикаций. Приношу читателям извинения за то, что некоторые источники, существующие на бумаге, цитируются, как это и заявлено в их 
библиографии, по электронным публикациям и поэтому большей частью без указания страниц.
На всем протяжении книги, кроме особо оговариваемых случаев, в цитатах, обособленных кавычками (а не выделенных курсивом) 
курсив принадлежит цитируемому источнику; жирный шрифт и пр. 
шрифтовая маркировка — мои. (Исключение — набранные, как и в 
источнике, разрядкой имена действующих лиц перед их репликами 
в цитатах из драматических произведений.) Начало нового абзаца 
в цитируемом тексте обозначается вертикальной чертой: |. Год в угловых скобках после названия произведения обозначает дату его первой 
публикации. В цитатах внутри цитат купюры, обозначенные угловыми скобками, принадлежат моему источнику, а те, что обозначены квадратными скобками, — мне. Условные сокращения, вводимые на протяжении книги, остаются в силе до конца соответствующей главы.
Сведения о докладе, положенном в основу той или иной главы, 
и о публикации ее раннего варианта в виде отдельной статьи приводятся в последнем примечании к соответствующей главе. Введение 
и постскриптум прежде не публиковались.

■

Радуюсь возможности поблагодарить моего учителя Р. Д.  Тименчика, под чьим руководством я защитил диссертацию, основным 
корпусом совпадающую с главами I–VII настоящей книги, и М. В.  Безродного, множество раз выручавшего меня своими реакциями, подсказками и содействием в поиске источников.
С неизменным великодушием меня снабжали недостающей литературой И. С.  Кукуй, Ю.  Левинг, В. С.  Полилова и А. Л.  Соболев. В ряде 
случаев с библиографией любезно помогли А. Ю.  Балакин, И. Б.  Делекторская, Е. О.  Козюра, Е. Л.  Куранда, С. Е.  Ляпин, Р.  фон  Майдель, 
Л. В.  Сафронова, Т. Н.  Степанищева, Г. Г.  Стребулаева, М. Г.  Эйтингина.

Предисловие

Я признателен коллегам и друзьям, на разных этапах работы 
поддержавшим меня своими консультациями, советами, замечаниями и возражениями — от самых беглых до весьма обстоятельных: 
В.В. Брио, М.Я. Вайскопфу, И.И. Вайсману, А.А. Добрицыну, Г. Дюсембаевой, К.В. Елисееву, Г.-Д. Зингер, С.А. Карпухину (снабдившему 
меня подробной источниковедческой справкой относительно «Силеновой мудрости», гл. II), М.Л. Королю, И.В. Кукулину, Р.Г. Лейбову (по чьей инициативе в октябре 2007 года состоялось виртуальное 
обсуждение моей статьи — будущей гл. II), О.А. Лекманову, Н.Н. Мазур, П.М. Нерлеру, Н.Г. Охотину (общение с которым побудило меня 
к семантическому анализу русского пятистопного анапеста, гл. II), 
О.А. Проскурину, О.В. Репиной, Н.М. Сегал (Рудник), Д.М. Сегалу, 
С.В. Синельникову, Ф.Б. Успенскому, Ю.Л. Фрейдину, К.П. Юдину. 
Разумеется, эти благодарности не заменяют ссылок на моих собеседников в тех местах книги, где приводятся их самоценные наблюдения. 
Шестая глава обязана своим появлением Илане Гольдшмидт, подавшей 
идею привлечь к анализу шекспировский герб.
Важным финансовым подспорьем при работе над книгой в 2012–
2013 годах послужила годичная докторантская стипендия израильского Межуниверситетского академического содружества в области 
русских и восточноевропейских исследований.

ввЕдЕНиЕ

1. Контекст vs. подтексты. Подтекст vs. контексты

В 1967 г. появилась первая из цикла статей К. Ф.  Тарановского 
о Мандельштаме. Этим было положено формальное начало современному изучению поэтики Мандельштама на основе метода, понятийной осью которого явилось противопоставление контекста 
и подтекста. Контекст Тарановский определил как «группу текстов, 
содержащих один и тот же или похожий образ», а подтекст — как 
«уже существующий текст, отраженный в последующем, новом тексте» [Тарановский 2000: 31]. Казалось бы, исходя из этого определения, контекст надлежит понимать как всю совокупность расхожих 
поэтических тропов, фигур и мотивов, диссоциированных с конкретными случаями их использования, а подтекст — как, потенциально, 
любой текст, отличный от данного. Однако на практике оба понятия 
трактовались в основном редуцированно: контекст фактически был 
ограничен корпусом мандельштамовских сочинений, а подтекстуальный фонд, соответственно, — остальным множеством литературных 
текстов1.
Помимо разнородных источников разной степени конкретности — литературных, фольклорных, мифологических, — мобилизацию которых можно, вслед за Р. Д.  Тименчиком [1973: 438–439], 
обозначить леви-стросовским понятием бриколажа, Мандельштам 
активно привлекает и «подтексты», относящиеся к внеязыковым знаковым системам, в частности, музыкальные, изобразительные, скульптурные, архитектурные, топографические, ландшафтные. Часть 
из них являются не только «текстами», но и физическими объектами, тем не менее даже их Мандельштам интерпретирует в качестве 
текстов par excellence, подлежащих цитации на общих основаниях2. 
Равным образом к подтекстообразующим приемам можно отнести 
некоторые поступки Мандельштама, отмеченные признаком цитатности, т.е. мотивированные историческим прецедентом3. С другой 
стороны, в подтекстуальном субстрате мандельштамовских сочине

Введение 

ний присутствуют и несемиотические «подтексты» (можно назвать 
их референциальными) — не называемые прямо события, реалии, 
лица4. Впрочем, их импликация как раз наименее специфична для 
Мандельштама5 — что верно и в отношении физических впечатлений 
как объектов метаописания средствами стихотворного ритма, звукописи и т.п.6 Порой даже в тех случаях, когда, казалось бы, референция 
текста непреложна, оказывается, что подбор бытовых деталей произведен на основе подтекста, подложенного под реальность7.
Потребность в вышеупомянутом сужении понятия контекста 
подсказывалась некоторыми характерными особенностями поэтики 
Мандельштама — рекуррентными символами, значение которых (в их 
специфическом мандельштамовском изводе) не может быть выведено 
из отдельно взятого текста и реконструируется на совокупной основе 
релевантных текстов; словообразовательными гнездами с устойчивой 
семантикой, не совпадающей с общеязыковой8, и т.п., — словом, поэтической идиолектностью. Вместе с тем с самого начала был сделан 
вывод о совпадении контекста и подтекста в автоцитации9, позволяющий определить контекст как такое подмножество в составе множества подтекстов, которое характеризуется не только синтагматическими, но и парадигматическими связями с текстом-консеквентом10.
В координации с мандельштамовским образом слова, которое 
беспамятствует («Я слово позабыл, что я хотел сказать…», 1920), 
пребывая в трансе и неумолкаемо вторя себе самому, подобно кузнечику или цикаде (II, 160), механизм автоцитации концептуализировался теоретиками как, в сущности, процесс анамнезиса11. Но при 
этом оставалась недостаточно отрефлексированной двуаспектность 
явления автоцитации, совмещающей устойчивую контекстуальную 
семантику единицы поэтического языка и подтекстуальную мотивировку конкретного использования этой единицы, раскрываемой через конкретный прецедент. О. Ронен постарался разрешить эту двойственность, представив элементарный акт текстопорождения в виде 
выбора подтекста из корпуса контекстов: «В процессе расшифровки 
контекст <…> можно отождествлять с парадигматическим планом, 
а выбираемое в нем поэтическое высказывание, обнаруживающее 
наибольшую общность с исследуемым <…>, — с планом синтагматическим <…>» [Ронен 2002: 20]. Но, думается, эта модель не может 
быть принята ввиду того, что «само понятие автоцитации определяется через отсутствие закономерной выводимости из инвариантов 
автора» [Жолковский 2011: 422]. В самом деле, подтекст, особенно 
литературный, не только не равен цитируемому сегменту, но и зачастую значим в силу другого, текстуально смежного или иным образом 
сопряженного с ним сегмента, который и мотивирует данное подтекстообразование12. Остальные контексты появлений цитируемого