Чертогон

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

Чертогон

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ЧЕРТОГОН 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Чертогон. — М.: ИНФРА-М, 2015. — 14 с. — (Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104652-4 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104652-4 

Подписано в печать 08.09.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

ЧЕРТОГОН 

 

Глава первая 

Это обряд, который можно видеть только в одной Москве, и 
притом не иначе как при особом счастии и протекции. 
Я видел чертогон с начала до конца благодаря одному счастливому стечению обстоятельств и хочу это записать для настоящих знатоков и любителей серьезного и величественного в национальном вкусе. 
Хотя я с одного бока дворянин, но с другого близок к «народу»: мать моя из купеческого звания. Она выходила замуж из 
очень богатого дома, но вышла уходом, по любви к моему родителю. Покойник был молодец по женской части и что намечал, 
того и достигал. Так ему удалось и с мамашей, но только за эту 
ловкость матушкины старики ничего ей не дали, кроме, разумеется, гардеробу, постелей и Божьего милосердия, которые были 
получены вместе с прощением и родительским благословением, 
навеки нерушимым. Жили мои старики в Орле, жили нуждно, но 
гордо, у богатых материных родных ничего не просили, да и 
сношений с ними не имели. Однако, когда мне пришлось ехать в 
университет, матушка стала говорить: 
– Пожалуйста, сходи к дяде Илье Федосеевичу и от меня ему 
поклонись. Это не унижение, а старших родных уважать должно, – а он мой брат, и к тому благочестив и большой вес в Москве 
имеет. Он при всех встречах всегда хлеб-соль подает… всегда 
впереди прочих стоит с блюдом или с образом… и у генералгубернатора с митрополитом принят… Он тебя может хорошему 
наставить. 
А я хотя в то время, изучив Филаретов катехизис, в Бога не 
верил, но матушку любил, и думаю себе раз: «Вот я уже около 
года в Москве и до сих пор материной воли не исполнил; пойдука я немедленно к дяде Илье Федосеичу, повидаюсь – снесу ему 
материн поклон и взаправду погляжу, чему он меня научит». 
По привычке детства я был к старшим почтителен – особенно 
к таким, которые известны и митрополиту, и губернаторам. 
Восстав, почистился щеточкой и пошел к дяде Илье Федосеичу. 

 3

Глава вторая 

 
Было так часов около шести вечера. Погода стояла теплая, 
мягкая и сероватая – словом, очень хорошо. Дом дяди известен, – 
один из первых домов в Москве, – все его знают. Только я никогда в нем не был и дядю никогда не видал, даже издали. 
Иду, однако, смело, рассуждая: примет – хорошо, a не примет 
– не надо. 
Прихожу на двор; у подъезда стоят кони-львы, сами вороные, 
а гривы рассыпные, шерсть, как дорогой атлас, лоснится, а заложены в коляску. 
Я взошел на крыльцо и говорю: так и так – я племянник, студент, прошу доложить Илье Федосеичу. А люди отвечают: 
– Они сами сейчас сходят – едут кататься. 
Показывается очень простая фигура, русская, но довольно величественная, – в глазах с матушкой есть сходство, но выражение 
иное, что называется – солидный мужчина. 
Отрекомендовался ему; он выслушал молча, тихо руку подал и 
говорит: 
– Садись, проедемся. 
Я было хотел отказаться, но как-то замялся и сел. 
– В парк! – велел он. 
Львы сразу приняли и понеслись, только задок коляски подпрыгивает, а как за город выехали, еще шибче помчали. 
Сидим, ни слова не говорим, только вижу, как дядя себе цилиндр краем в самый лоб врезал, и на лице у него этакая что называется плюмса, как бывает от скуки. 
Туда-сюда глядит и один раз на меня метнул глазом и ни с того ни с сего проговорил: 
– Совсем жисти нет. 
Я не знал, что отвечать, и промолчал. 
Опять едем, едем; думаю: куда это он меня завозит? и начинает мне сдаваться, что я как будто попал в какую-то статью. 
А дядя вдруг словно повершил что-то в уме и начинает отдавать кучеру одно за другим приказания: 
– Направо, налево. У «Яра» – стой! 
Вижу, из ресторана много прислуги высыпало к нам, и все перед дядею чуть не в три погибели гнутся, а он из коляски не шевелится и велел позвать хозяина. Побежали. Является француз – 

 
4 

тоже с большим почтением, а дядя не шевелится: костью набалдашника палки о зубы постукивает и говорит: 
– Сколько лишних людей есть? 
– Человек до тридцати в гостиных, – отвечает француз, – да 
три кабинета заняты. 
– Всех вон! 
– Очень хорошо. 
– Теперь семь часов, – говорит, посмотрев на часы, дядя, – я в 
восемь заеду. Будет готово? 
– Нет, – отвечает, – в восемь трудно… у многих заказано… а к 
девяти часам пожалуйте, во всем ресторане ни одного стороннего 
человека не будет. 
– Хорошо. 
– А что приготовить? 
– Разумеется, эфиопов. 
– А еще? 
– Оркестр. 
– Один? 
– Нет, два лучше. 
– За Рябыкой послать? 
– Разумеется. 
– Французских дам? 
– Не надо их! 
– Погреб? 
– Вполне. 
– По кухне? 
– Карту! 
Подали дневное menue.1 
Дядя посмотрел и, кажется, ничего не разобрал, а может быть, 
и не хотел разбирать: пощелкал по бумажке палкою и говорит: 
– Вот это все на сто особ. 
И с этим свернул карточку и положил в кафтан. 
Француз и рад, и жмется: 
– Я, – говорит, – не могу все подать на сто особ. Здесь есть 
вещи очень дорогие, которых во всем ресторане всего только на 
пять-шесть порций. 

                                                 
1 Меню – Франц.  
 

 5

– А я как же могу моих гостей рассортировывать? Кто что захочет, всякому чтоб было. Понимаешь? 
– Понимаю. 
– А то, брат, тогда и Рябыка не подействует. Пошел! 
Оставили ресторанщика с его лакеями у подъезда и покатили. 
Тут я уже совершенно убедился, что попал не на свои рельсы, 
и попробовал было попроститься, но дядя не слышал. Он был 
очень озабочен. Едем и только то одного, то другого останавливаем. 
– В девять часов к «Яру»! – говорит коротко каждому дядя. А 
люди, которым он это сказывает, все почтенные такие, старцы, и 
все снимают шляпы и так же коротко отвечают дяде: 
– Твои гости, твои гости, Федосеич. 
Таким порядком, не помню, сколько мы остановили, но я думаю, человек двадцать, и как раз пришло девять часов, и мы 
опять подкатили к «Яру». Слуг целая толпа высыпала навстречу 
и берут дядю под руки, а сам француз на крыльце салфеткою 
пыль у него с панталон обил. 
– Чисто? – спрашивает дядя. 
– Один генерал, – говорит, – запоздал, очень просился в кабинете кончить… 
– Сейчас вон его! 
– Он очень скоро кончит. 
– Не хочу, – довольно я ему дал времени – теперь пусть идет 
на траву доедать. 
Не знаю, чем бы это кончилось, но в эту минуту генерал с 
двумя дамами вышел, сел в коляску и уехал, а к подъезду один за 
другим разом начали прибывать гости, приглашенные дядею в 
парке. 
 

Глава третья 

 
Ресторан был убран, чист и свободен от посетителей. Только в 
одной зале сидел один великан, который встретил дядю молча и, 
ни слова ему не говоря, взял у него из рук палку и куда-то ее 
спрятал. 
Дядя отдал палку, нимало не противореча, и тут же передал 
великану бумажник и портмоне. 

 
6 

Этот полуседой массивный великан был тот самый Рябыка, о 
котором при мне дано было ресторатору непонятное приказание. 
Он был какой-то «детский учитель», но и тут он тоже, очевидно, 
находился при какой-то особой должности. Он был здесь столь 
же необходим, как цыгане, оркестр и весь туалет, мгновенно 
явившийся в полном сборе. Я только не понимал, в чем роль учителя, но это было еще рано для моей неопытности. 
Ярко освещенный ресторан работал: музыка гремела, а цыгане 
расхаживали и закусывали у буфета, дядя обозревал комнаты, 
сад, грот и галереи. Он везде смотрел, «нет ли непринадлежащих», и рядом с ним безотлучно ходил учитель; но когда они 
возвратились в главную гостиную, где все были в сборе, между 
ними замечалась большая разница: поход на них действовал не 
одинаково: учитель был трезв, как вышел, а дядя совершенно 
пьян. 
Как это могло столь скоро произойти, – не знаю, но он был в 
отличном настроении; сел на председательское место, и пошла 
писать столица. 
Двери были заперты, и о всем мире сказано так: «что ни от 
них к нам, ни от нас к ним перейти нельзя». Нас разлучала пропасть, – пропасть всего – вина, яств, а главное – пропасть разгула, 
не хочу сказать безобразного, – но дикого, неистового, такого, 
что и передать не умею. И от меня этого не надо и требовать, потому что, видя себя зажатым здесь и отделенным от мира, я оробел и сам поспешил скорее напиться. А потому я не буду излагать, как шла эта ночь, потому что все это описать дано не моему 
перу, я помню только два выдающиеся батальные эпизода и финал, но в них-то и заключалось главным образом страшное . 
 

Глава четвертая 

 
Доложили о каком-то Иване Степановиче, как впоследствии 
оказалось – важнейшем московском фабриканте и коммерсанте. 
Это произвело паузу. 
– Ведь сказано: никого не пускать, – отвечал дядя. 
– Очень просятся. 
– А где он прежде был, пусть туда и убирается. Человек пошел, но робко идет назад. 

 7

– Иван Степанович, – говорит, – приказали сказать, что они 
очень покорно просятся. 
– Не надо, я не хочу. 
Другие говорят: «Пусть штраф заплатит». 
– Нет! гнать прочь, и штрафу не надо. 
Но человек является и еще робче заявляет: 
– Они, – говорит, – всякий штраф согласны, – только в их годы 
от своей компании отстать, говорят, им очень грустно. 
Дядя встал и сверкнул глазами, но в это же время между ним и 
лакеем встал во весь рост Рябыка: левой рукой, как-то одним 
щипком, как цыпленка, он отшвырнул слугу, а правою посадил 
на место дядю. 
Из среды гостей послышались голоса за Ивана Степановича: 
просили пустить его – взять сто рублей штрафу на музыкантов и 
пустить. 
– Свой брат, старик, благочестивый, куда ему теперь деваться? 
Отобьется, пожалуй, еще скандал сделает на виду у мелкой публики. Пожалеть его надо. 
Дядя внял и говорит: 
– Если быть не по-моему, так и не по-вашему, а по-Божью: 
Ивану Степанову впуск разрешаю, но только он должен бить на 
литавре. 
Пошел пересказчик и возвращается: 
– Просят, говорят, лучше с них штраф взять. 
– К черту! не хочет барабанить – не надо, пусть его куда хочет 
едет. 
Через малое время Иван Степанович не выдержал и присылает 
сказать, что согласен  в литавры бить. 
– Пусть придет. 
Входит муж нарочито велик и видом почтенен: обликом строг, 
очи угасли, хребет согбен, а брада комовата и празелень. Хочет 
шутить и здороваться, но его остепеняют. 
– После, после, это все после, – кричит ему дядя, – теперь бей 
в барабан. 
– Бей в барабан! – подхватывают другие. 
– Музыка! подлитаврную. 
Оркестр начинает громкую пьесу, – солидный старец берет 
деревянные колотилки и начинает в такт и не в такт стучать по 
литаврам. 
Шум и крик адский; все довольны и кричат: 

 
8 

– Громче! 
Иван Степанович старается сильнее. 
– Громче, громче, еще громче! 
Старец колотит во всю мочь, как Черный царь у Фрейлиграта, 
и, наконец, цель достигнута: литавра издает отчаянный треск, 
кожа лопается, все хохочут, шум становится невообразимый, и 
Ивана Степановича облегчают за прорванные литавры штрафом в 
пятьсот рублей в пользу музыкантов. 
Он платит, отирает пот, усаживается, и в то время, как все 
пьют его здоровье, он, к немалому своему ужасу, замечает между 
гостями своего зятя. 
Опять хохот, опять шум, и так до потери моего сознания. В 
редкие просветы памяти вижу, как пляшут цыганки, как дрыгает 
ногами, сидя на одном месте, дядя; потом как он перед кем-то 
встает, но тут же между ними появляется Рябыка, и кто-то отлетел, и дядя садится, а перед ним в столе торчат две воткнутые 
вилки. Я теперь понимаю роль Рябыки. 
Но вот в окно дохнула свежесть московского утра, я снова 
что-то сознал, но как будто только для того, чтобы усумниться в 
рассудке. Было сражение и рубка лесов: слышался треск, гром, 
колыхались деревья, девственные, экзотические деревья, за ними 
кучею жались в углу какие-то смуглые лица, а здесь, у корней, 
сверкали страшные топоры и рубил мой дядя, рубил старец Иван 
Степанович… Просто средневековая картина. 
Это «брали в плен» спрятавшихся в гроте за деревьями цыганок, цыгане их не защищали и предоставили собственной энергии. Шутку и серьез тут не разобрать: в воздухе летели тарелки, 
стулья, камни из грота, а те всё врубались в лес, и всех отважнее 
действовали Иван Степаныч и дядя. 
Наконец твердыня была взята: цыганки схвачены, обняты, 
расцелованы, каждый – каждой сунул по сторублевой за «корсаж», и дело кончено… 
Да; сразу вдруг все стихло… все кончено. Никто не помешал, 
но этого было довольно. Чувствовалось, что как без этого «жисти 
не было», так зато теперь довольно. 
Всем было довольно, и все были довольны. Может быть, имело значение и то, что учитель сказал, что ему «пора в классы», но, 
впрочем, все равно: вальпургиева ночь прошла и «жисть» опять 
начиналась. 

 9