Пушкинские мотивы и образы в повести И.С.Тургенева «Ася»

ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА                          97 

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ                                                                              2006. № 5 (1) 

УДК 821(471)«18»-311.1(045) 
 
 
Г.М.Ребель 
 
ПУШКИНСКИЕ МОТИВЫ И ОБРАЗЫ В ПОВЕСТИ 
И.С.ТУРГЕНЕВА «АСЯ» 
 
 
Исследуется функционирование пушкинских мотивов и образов в рамках тургеневского художественного дискурса, где они, с одной стороны, подтверждают свою актуальность и плодотворность, с другой — получают принципиально новую интерпретацию. 
 
Ключевые слова: традиция, сюжетное движение, художественное пространство, мотив, образ, характер, личность, судьба. 
 
 
«Ася» написана во второй половине 1857 г., в Германии, в Зинциге, 
на берегу Рейна, то есть в том самом месте, где разворачивается действие 
произведения. Повесть создается в сложный для Тургенева период выхода из 
душевного и творческого кризиса, и в этой ситуации ему чрезвычайно важны 
оценки первых, «доверенных», читателей. Авторские ожидания были вознаграждены вполне. «Повесть твоя — прелесть, — пишет Тургеневу И.И.Панаев. — Спасибо за нее: это, по-моему, одна из самых удачных повестей твоих. 
Я читал ее вместе с Григоров<ичем>, и он просил написать тебе, что внутри 
у тебя цветет фиалка»1. По свидетельству Н.А.Некрасова, «даже Чернышевский в искреннем восторге от этой повести», сам же Некрасов увидел в ней 
«чистое золото поэзии»2. О лиричности, поэтичности, грациозности «Аси» 
писали по выходе произведения многие, и уже в самых ранних отзывах отмечалось сходство сюжетов «Аси» и «Евгения Онегина». 
Даже Д.С.Мережковский, который обвинял послепушкинскую русскую литературу в том, что она с каждым шагом — с каждым новым писателем — все более и более удалялась от Пушкина, изменяла его нравственным 
и эстетическим идеалам, считая себя при этом их верною хранительницею, 
признавал Тургенева «...в некоторой мере законным наследником пушкинской гармонии и по совершенной ясности архитектуры, и по нежной прелести 
языка».  Но тут же оговаривался: «...это сходство поверхностно и обманчиво. 
<...> Чувство усталости и пресыщения всеми культурными формами, буддийская нирвана Шопенгауэра, художественный пессимизм Флобера гораздо 
ближе сердцу Тургенева, чем героическая мудрость Пушкина. В самом языке 

PDF created with pdfFactory Pro trial version www.pdffactory.com

Г.М.Ребель 
2006. № 5 (1)                                                                              ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 
98

Тургенева, слишком мягком, женоподобном и гибком, уже нет пушкинского 
мужества, его силы и простоты. В этой чарующей мелодии Тургенева то и 
дело слышится пронзительная, жалобная нота, подобная звуку надтреснутого 
колокола, признак углубляющегося душевного разлада...»3. 
Повесть «Ася» тем, в частности, и интересна, что в ней отсылки к 
Пушкину лежат на поверхности текста, однако, в том числе и благодаря этой 
обнаженности, с особой наглядностью обнаруживается то, как пушкинские 
мотивы и образы, вплетаясь в тургеневскую повествовательную ткань, обретают новую мелодическую окраску, обрастают новыми значениями, становятся строительным материалом в созидании принципиально иного, нежели 
пушкинский, художественного мира. 
В тексте повести первая раскавыченная (то есть ставшая элементом 
культурного кода героя-рассказчика) цитата из Пушкина появляется в первой 
же фразе, где излагаемые события обозначены как «дела давно минувших 
дней»4, — и далее таких цитат, реминисценций, аллюзий будет немало. 
Творческая преемственность одного писателя относительно другого выражается не в самом факте цитирования или даже использования чужих образов и 
мотивов, а в созидательной активности этих элементов в рамках нового художественного целого. Тургеневская апелляция к Пушкину, несомненно, носила концептуальный, принципиальный характер. 
Повествование в «Асе» ведется от первого лица, но это Я двулико: оно 
вмещает в себя рассказчика, некоего господина Н.Н., который вспоминает 
годы своей далекой молодости (дела давно минувших дней), и героя — веселого, богатого, здорового и беспечного молодого человека, каким Н.Н. был 
двадцать лет назад. (В отличие от «Капитанской дочки», у Тургенева расхождение между субъектом речи и субъектом действия резче не только во временной, но и в эмоционально-философской дистанции между героем и рассказчиком.) 
Тургеневский рассказчик не просто излагает историю, но и оценивает, 
судит ее участников, прежде всего самого себя тогдашнего, сквозь призму 
последующего жизненного и духовного опыта. И уже в начале рассказа возникает щемящая нота, которая настраивает читателя на грустную волну, на 
ожидание-предчувствие неизбежно печального финала. Интродукция на тему 
молодой беспечности и веселости венчается эпитафией: «Молодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущный; а придет время — и хлебца напросишься» (199). 
Однако эта изначальная однонаправленность вектора повествования, 
идущая от рассказчика, ни в коей мере не отменяет и не умаляет интереса к 
истории героя, его сиюминутному, уникальному опыту, в котором философская пессимистическая преамбула произведения сначала без остатка, до полного читательского забвения, растворяется, чтобы в итоге, напитавшись живой плотью этого опыта, предъявить свою неопровержимую правоту. 

PDF created with pdfFactory Pro trial version www.pdffactory.com