Молитва

Л.Н. Толстой  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

МОЛИТВА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

МОЛИТВА 

...Знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего 
прошения... Мф. VI, 8. 
- Нет, нет и нет! Этого не может быть... Доктор! Да разве ничего нельзя? Да что же вы молчите все?!  Так говорила молодая 
мать, выходя большими, решительными шагами из детской, где 
умирал от водянки в голове ее первый и единственный трехлетний мальчик.  Тихо разговаривавшие между собою муж и доктор 
замолчали. Муж робко подошел к ней, ласково коснулся рукой ее 
растрепанной головы и тяжело вздохнул. Доктор стоял, опустив 
голову, своим молчанием и неподвижностью показывая безнадежность положения.  - Что же делать! - сказал муж. - Что же делать, милая...  - Ах, не говори, не говори! - вскрикнула она как 
будто злобно, укоризненно и, быстро повернувшись пошла назад 
в детскую.  Муж хотел удержать ее.  - Катя! не ходи...  Она, не 
отвечая, взглянула на него большими, усталыми глазами и вернулась в детскую.  Мальчик лежал на руке няни с подложенной под 
голову белой подушкой. Глаза его были открыты, но он не глядел 
ими. Из сжатого ротика пузырилась пена. Няня со строгим, торжественным лицом смотрела куда-то мимо его лица и не пошевелилась при входе матери. Когда мать вплоть подошла к ней и 
подсунула руку под подушку, чтобы перенять ребенка от няни, 
няня тихо сказала: «Отходит!» - и отстранилась от матери. Но 
мать не послушалась ее и ловким, привычным движением взяла 
мальчика себе на руки. Длинные, вьющиеся волосы мальчика запутались. Она оправила их и взглянула в его лицо.  - Нет, не могу, - прошептала она и быстрым, но осторожным движением отдала его няне и вышла из комнаты.  Ребенок болел вторую неделю. Все время болезни мать по нескольку раз в день переходила 
от отчаяния к надежде. Во все это время она спала едва ли полтора часа в сутки. Все это время она не переставая по нескольку раз 
в день уходила в свою спальню, становилась перед большим образом Спасителя в золотой ризе и молилась Богу о том, чтобы он 
спас ее мальчика. Чернолицый Спаситель держал в маленькой 
черной руке золоченую книгу, на которой чернью было написано: 
«Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Стоя перед этим образом, она молилась, все силы своей 
души вкладывая в свою молитву. И хотя в глубине души и во 
время молитвы она чувствовала, что не сдвинет горы и что Бог 

2 

сделает не по ее, а по-Своему, она все-таки молилась, читала известные молитвы и свои, которые она сочиняла и говорила вслух 
с особенным напряжением.  Теперь, когда она поняла, что он 
умер, она почувствовала, что в голове ее что-то сделалось, 
как-будто сорвалось что-то и стало кружиться, и она, придя в 
свою спальню, с удивлением оглянулась на все свои вещи, как 
будто не узнавая места. Потом легла на кровать и упала головой 
не на подушку, а на сложенный халат мужа, и потеряла сознание.  
И вот во сне она видит, что ее Костя, здоровый, веселый сидит с 
своими кудрявыми волосами и тонкой белой шейкой на креслице, 
болтает пухлыми в икрах ножками и, выпятив губки, старательно 
усаживает куклу-мальчика на картонную лошадку без одной ноги 
и с проткнутой спиной.  «Как хорошо, что он жив, - думает она. - 
И как жестоко то, что он умер. Зачем? Разве мог Бог, Которому я 
так молилась, допустить, чтобы он умер? Зачем это Богу? Разве 
он мешал кому-нибудь? Разве Бог не знает, что в нем вся моя 
жизнь, что я не могу жить без него? И вдруг взять и измучать это 
несчастное, милое, невинное существо и разбить мою жизнь, и на 
все мои мольбы отвечать тем, чтобы у него остановились глаза, 
чтобы он вытянулся, захолодел, закостенел».  И она опять видит. 
Вот он идет. Такой маленький, в такие высокие двери идет, размахивая ручонками, как большие ходят. И глядит, и улыбается... 
«Милый! И его-то Бог хотел измучать и уморить! Зачем же молиться Ему, если Он может делать такие ужасы?»  И вдруг Матреша, девочка, помощница няни, начинает что-то говорить очень 
странное. Мать знает, что это Матреша, а вместе с тем она и 
Матреша и ангел. «А если она ангел, то отчего у нее нет за спиной крыльев?» - думает мать. Впрочем, она вспоминает, что 
кто-то, - она не помнит кто, но кто-то, заслуживающий доверия, - 
говорил ей, что ангелы бывают теперь и без крыльев. И ангел-Матреша говорит: «Напрасно вы, сударыня, на Бога обижаетесь. Ему никак нельзя всех слушать. Они часто о таком просят, 
что одному сделаешь, другого обидишь. Вот сейчас по всей России молятся, да какие люди! Самые первые архиереи, монахи в 
соборах, в церквах над мощами, все молятся, чтобы Бог дал победы над японцами. А ведь это разве хорошее дело? И молиться об 
этом не годится, да и угодить-то ему никому нельзя. Японцы тоже молятся, чтобы им победить. А ведь он один у нас батюшка. 
Как же Ему быть?»  - Как же Ему быть, барыня? - говорит Матреша.  - Да, это так. Это старое. Это еще Вольтер говорил. Все это 

3 

знают и все говорят. Я не об этом. А отчего же Он не может исполнить просьбу, когда я прошу не о вредном о чем-нибудь, а 
только о том, чтобы не уморить моего милого мальчика. Я ведь 
без него жить не могу, - говорит мать и чувствует, как он обнимает ее за шею своими пухлыми ручонками, и она своим телом чувствует его тепленькое тельце. - Хорошо, что это не случилось, - 
думает она.  - Да ведь не одно это, барыня, - пристает Матреша 
так же бестолково, как всегда, - ведь не одно это. Бывает, что и 
один просит, да никак невозможно сделать Ему того, что он хочет. Нам это вполне известно. Я-то ведь знаю, потому что я докладываю, - говорит Матреша-ангел точно таким голосом, каким 
она вчера, когда барыня посылала ее к барину, говорила няне: 
«Я-то знаю, что барин дома, потому что я докладывала».  - 
Сколько раз приходилось докладывать, - говорит Матреша, - что 
вот хороший человек - из молодых все больше - просит помочь 
ему, чтобы он дурных дел не делал, не пьянствовал, не распутничал, просит, чтобы из него, как занозу, вынули порок.  «Как, однако, хорошо говорит Матреша», - думает барыня.  - А Ему никак 
нельзя этого, потому каждому надо самому стараться. Только от 
старания и польза бывает. Вы сами, барыня, давали мне читать 
сказку о черной курице. Там рассказано, как мальчику черная курица дала за то, что он ее спас от смерти, волшебное конопляное 
зернышко, такое, что, пока оно у него в штанах в кармане лежало, 
он не уча все уроки знал, и как он от этого самого зернышка совсем перестал учиться и память потерял. Нельзя Ему, батюшке, 
из людей вынимать зло. И им не просить об этом надо, а самим 
вырывать, вымывать, вывертывать его из себя.  «Откуда она эти 
слова знает», - думает барыня и говорит:  - Ты все-таки, Матреша, 
не отвечаешь мне на вопрос.  - Дайте срок, все скажу, - говорит 
Матреша. - А то и так бывает: докладываю, что разорилась семья 
не по своей вине, все плачут, вместо хороших комнат живут в угле, даже чаю нет, просят хоть как-нибудь помочь им. И тоже никак нельзя Ему сделать по-ихнему, потому Он знает. что это им 
же на пользу. Они не видят, а Он, Батюшка, знает, что, если бы 
они в достатке жили, они бы вдрызг избаловались.  «Это правда, - 
думает барыня. - Но зачем же она так вульгарно выражается о Боге? «Вдрызг»... это совсем нехорошо. Непременно скажу ей при 
случае»...  - Но я не про то спрашиваю, - повторяет опять мать. - 
Я спрашиваю: зачем, за что хотел это твой Бог взять у меня моего 
мальчика? - И мать видит перед собой своего Костю живого и 

4 

слушает его, как колокольчик звонкий, детский, его особенный, 
милый смех. - Зачем они взяли его у меня? Если Бог мог это сделать, то Он злой, дурной Бог и совсем не надо Его и не хочу знать 
Его.  И что же это такое: Матреша уже совсем не Матреша, а какое-то совсем другое, новое, странное, неясное существо, и говорит это существо не устами вслух, а каким-то особенным способом, прямо в сердце матери.  - Жалкое ты, слепое и дерзкое, зазнавшееся создание, - говорит это существо. - Ты видишь своего 
Костю, каким он был неделю тому назад со своими крепенькими, 
упругими членами и длинными вьющимися волосами и с наивной, ласковой и осмысленной речью. Но разве он всегда был такой? Было время, когда ты радовалась, что он выговаривает «мама» и «баба» и понимает кто кто; а еще прежде ты восхищалась 
тем, что он стоял дыбочки и, качаясь, перебегает мягко ножками 
к стулу, а еще прежде вы все восхищались тем, что он, как зверок, ползает по зале, а еще прежде радовались, что он узнает, что 
держит безволосую головку с дышащим темечком, а еще прежде 
восхищались тем, что берет сосок и нажимает его своими беззубыми деснами. А еще прежде радовались, что он, весь красный и 
еще не отделенный от тебя, жалостно кричит, обновляя свои легкие. А еще прежде, за год, где был он, когда его совсем не было? 
Вы все думаете, что вы стоите и что вам и тем, кого вы любите, 
следует всегда быть такими, какими они сейчас. Но ведь вы не 
стоите ни минуты, все вы течете как река, все летите как камень 
книзу, к смерти, которая, рано или поздно, ждет всех вас. Как же 
ты не понимаешь, что если он из ничего стал тем, что он был, то 
он не остановился бы и ни минуты не оставался бы таким, каким 
был, когда умер; а как из ничего сделался сосунком, из сосунка 
сделался ребенком, так из ребенка сделался бы мальчиком-школьником, юношей, молодым человеком, взрослым, стареющим, старым. Ты ведь не знаешь, чем он был бы, если бы остался жив. А я знаю.  И вот мать видит в отдельном, ярко освещенном электричеством кабинете ресторана (один раз муж возил 
ее в такой ресторан), перед столом с остатками ужина видит 
одутловатого, морщинистого, с подведенными кверху усами, 
противного, молодящегося старика. Он сидит, глубоко затонув в 
мягком диване, и пьяными глазами жадно оглядывает развращенную, подкрашенную, с оголенной белой толстой шеей женщину и 
пьяным языком выкрикивает, повторяя несколько раз, неприличную шутку, очевидно, довольный одобрительным хохотом такой 

5 

же другой, как он, пары.  - Неправда, это не он, это не мой Костя! 
- вскрикивает мать, с ужасом глядя на гадкого старика, который 
тем и ужасен, что что-то есть в его взгляде, в его губах, напоминающее особенное Костино. «Хорошо, что это сон, - думает она. - 
Костя настоящий - вот он». И она видит беленького, голенького, с 
пухлыми грудками Костю, как он сидит в ванне и, хохоча, болтает ножонками, не только видит, но чувствует, как вдруг он обхватывает ее обнаженную по локоть руку и целует, целует и под конец кусает ее, не зная, что бы ему еще сделать с этой милой ему 
рукой.  «Да, вот это Костя, а не тот ужасный старик», - говорит 
она себе. И на этих словах просыпается и с ужасом признает действительность, от которой уже некуда проснуться.  Она идет в 
детскую. Няня уже обмыла и убрала Костю. С восковым и утончившимся носиком, с ямочками у ноздрей и приглаженными от 
лба волосиками, он лежит на каком-то возвышении. Вокруг горят 
свечи и стоят на столике в головах белые, лиловые и розовые 
гиацинты. Няня поднимается со стула и, подняв брови и вытянув 
губы, смотрит на поднятое кверху каменнонеподвижное личико. 
Из другой двери навстречу матери входит Матреша с своим простым, добродушным лицом и заплаканными глазами.  «Как же 
она мне говорила, что нельзя огорчаться, а сама плакала», - думает мать. И она переводит свой взгляд на покойника. В первую 
минуту ее поражает и отталкивает ужасное сходство мертвого 
личика с тем лицом старика, которого она видела во сне, но она 
отгоняет эту мысль и, перекрестившись, притрагивается теплыми 
губами к холодному, восковому лобику, потом целует сложенные 
остывшие маленькие ручки, и вдруг запах гиацинтов как будто 
что-то новое говорит ей о том, что его нет и никогда больше не 
будет, и ее душат рыдания, и она еще раз целует его в лоб и в 
первый раз она плачет. Она плачет, но плачет не безнадежными, 
но покорными, умиленными слезами. Ей больно, но она уже не 
возмущается, не жалуется, а знает, что то, что было, должно было 
быть, и потому было хорошо.  - Грех, матушка, плакать, - говорит 
няня и, подойдя к маленькому покойнику, вытирает сложенным 
платочком слезы матери, оставшиеся на восковом лбу Кости. - От 
слез его душеньке тяжело будет. Ему хорошо теперь. Ангельчик 
безгрешный. А жив бы был, кто знает, что бы было.  - Так, так, а 
все-таки больно, больно! - говорит мать.