Из одного дорожного дневника

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

ИЗ ОДНОГО
ДОРОЖНОГО 
ДНЕВНИКА

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ИЗ ОДНОГО 
ДОРОЖНОГО 
ДНЕВНИКА 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Из одного дорожного дневника. — М.: ИНФРА-М, 
2015. — 142 с. — (Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104539-8 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104539-8 

Подписано в печать 27.08.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

ИЗ ОДНОГО ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА 

 
 
Известный господин фон Шнабелевопский уверяет в своих записках, что его мистическое стремление к осуществлению аграрных законов в новейшей форме произошло не вследствие некоторых особенностей его дородового развития. Он объясняет в себе 
это стремление тем, что его родительница, нося его в своем чреве, постоянно читала Плутарха и, может быть, заинтересовалась 
одним из его великих мужей. Господин фон Шнабелевопский полагает, что если бы в этот многозначительный период матушка 
его читала жизнеописание Картуша, то он, может быть, сделался 
бы знаменитым банкиром, а сделавшись известным банкиром, г. 
фон Шнабелевопский, разумеется, мог бы быть и министром финансов; но в то время, как г. фон Шнабелевопский писал свои поучительные записки, знаменитый парижский банкир г. Фульд не 
был знаменитым министром. Высокие мнения г. фон Шнабелевопского имели на меня такое большое влияние, что я перестал 
смотреть на людей как на независимых, самостоятельных деятелей и все их поступки, нравы и направления объясняю обстоятельствами, происходившими во время их рождения. Впоследствии, когда я прочел Тристрама Шенди, я еще более утвердился в 
сказанном положении и теорию Роберта Оуэна ставлю выше всех 
известных и не известных мне уголовных кодексов. Несчастное 
чтение записок г. фон Шнабелевопского и еще более Тристрама 
Шенди сделало меня в известном смысле фаталистом. Оно также 
развило во мне терпимость, вследствие которой я с одинаковым 
спокойствием наблюдаю деяния банкиров и хлопоты о введении 
между ангелами, населяющими землю, новых аграрных законов, 
отчего, впрочем, хлеб непременно вздорожает. Но это же чтение 
причинило мне очень много совершенно лишних забот. Когда я 
встречаюсь с новыми людьми, я впадаю в ужасное беспокойство, 
потому что меня сейчас же начинает мучить вопрос: что читали 
их матери в то время, когда были ими беременны? Разрешение 
этого вопроса в некоторых странах должно быть очень затруднительным, и я не знаю, что было бы со мною до сих пор, если бы я 
родился не в России. Россия мне необыкновенно мила тем, что в 
ней я могу гораздо легче определять, каких авторов читали матери моих земляков. У нас лица для этого необыкновенно удобны. 

 3

Особенно утешает меня выразительность лиц московских и киевских. По рельефности этих выражений я давно решил, что матери 
современных москвичей во время беременности или ничем себя 
не беспокоили, или же всего внимательнее просматривали «Московские полицейские ведомости». Киевские же, наоборот, страдали всегдашним беспокойством и проводили время за «Сандрильоною». Волынские матери читают календарь, издаваемый в 
Бердичеве отцами-кармелитами или бернардинами, орловские — 
«Евгения Онегина» и киевские святцы, а курские — киевские 
святцы и «Евгения Онегина». Камень преткновения для меня всегда находился в Петербурге. Очевидно, что матери наехавшего 
сюда населения что-то читали; но что такое они читали, нося залоги супружеской любви, я этого никогда отгадать, верно, не мог. 
То же самое могу сказать и об окрестностях нашей милой столицы. Всякая поездка из Петербурга меня мучит, и я успокаиваюсь 
только в Москве, когда понесет съестным. Вот, например, теперь, 
в купе, которого 1/8 часть я приобрел за 14 сребреников, от Петербурга до Вильна, есть одна барыня, сидящая со мною нос против носа; немец, сидящий рядом с барыней; священник, сидящий 
рядом со мною против немца, и четыре француза. Когда они 
взошли и уселись — я не заметил, потому что уселся раньше всех 
и тотчас, усевшись, впал в то моральное и физическое бездействие, которое, как известно, итальянцы называют dolce far niente 
(Сладостное безделье, ничем не заполненный досуг(Итал.)). 
Странность состава моей компании я заметил только тогда, когда 
вагон качнулся, и послышалось несколько прощальных возгласов: «adieu (Прощайте (Франц.)), прощайте, do zobaczenia (До 
свидания (Польск.))!» Немец ничего не кричал, и этой скромностью заслужил некоторое мое внимание. Зато другие — Господи! 
что же это за варварство! Французы говорили все вместе и какимто образом понимали друг друга, а дама, сидящая против моего 
носа, не медля ни единой минуты, обратилась к немцу с вопросом: 
— Который теперь час? 
Едва немец успел ответить, дама повернулась к священнику. 
— Вы до Варшавы, батюшка? 
— Нет-с, ближе. 
— До Вильна? — пристает дама. 
— Еще ближе-с, — отвечает, улыбаясь, священник. 
— В Псков? 

 
4 

— Ближе-с, ближе, — говорит священник. 
— В Гатчино? 
— Дальше-с. 
— Верно, на небо отправляется, — говорит дама пофранцузски и исключительно обращаясь ко мне. Плохо, подумал 
я, доходит и до меня очередь. 
— А вы тоже ни близко, ни далеко? 
Вопрос прямо идет к моей персоне, и на французском диалекте. 
— Я еду дальше батюшки, — отвечал я моей соотечественнице по-русски. 
— Они так могут подумать, что вы едете превыше небес, — 
подсказал священник спокойным и ровным голосом, но немножко улыбаясь. 
Дама не покраснела, а все-таки как-то смешалась. 
— Вы, конечно, не сердитесь за шутку, — сказала она, обращаясь с французскою фразою к священнику. 
— Нет-с, за что же? Шутка никому не вредит, — отвечал священник на французско-латинском языке. 
— Вы, верно, служите при каком-нибудь посольстве? — опять 
допрашивает дама. 
— Нет-с, я служу при —ском институте. 
— Ах! —ские институтки удивительно выдержаны. Просто 
прелесть, чудо, чудо, что такое. 
Священник молчит. 
— Вы, верно, не согласны со мною? — говорит барыня. 
— Я ничего не сказал-с. 
— Да промолчали. 
— Да-с, промолчал. 
— А молчание... 
— Знак согласия, говорят, — подсказал священник. 
— Хитрите, батюшка! 
— Это как вам угодно. 
— А, правда, что у нас женщины более образованы, чем мужчины? 
— Как-с? 
— Правда, что наши женщины образованы более чем мужчины? — повторила дама. 
— Я об этом не думал как-то, — отвечал священник. 

 5

— А вы думали об этом или нет? Э!! да вы, кажется, спать хотите? 
— Да, я хочу спать, — отвечал я довольно жалобным голосом. 
— Нет-с, это невозможно! 
— Как невозможно? 
— А так! невозможно спать, сидя против женщины. 
— Вы преподаете в институте? — обратилась затем дама к 
священнику. 
— Да-с, закон Божий. 
— Я очень уважаю религию, — отозвалась дама. 
Священник сделал «мм» и ничего не сказал. 
— То есть, понимаете, я не биготка, не фанатичка, я уважаю 
чистую религию и для того сына моего отдала в училище правоведения, чтобы был... ну, понимаете, не то, что из университетов 
выходят. Я даже отдала бы его в ваш институт, — прибавила дама, весело расхохотавшись, — да не примут. 
—Да, в институт не примут, — сказал священник. 
Я готов был думать, что родительница моей соседки, увлекалась сочинениями эпикурейцев. 
Немец оскалил зубы и проговорил: «О, никак нельзя». 
— А знаете, батюшка, — продолжала соседка, — я вам скажу; 
вот это может показаться странным, но все равно, я у вас исповедоваться не буду... 
— Сударыня, здесь много людей, — заметил священник на 
своем французско-латинском наречии. 
Французы обернулись и порскнули сдержанным смехом: им, 
вероятно, показалось, что люди на сей раз Бог весть чему помешали. Священник покраснел и завернулся в воротник своей рясы. 
— Что же люди? Я это могу сказать пред целым миром. Отчего такая несправедливость? Отчего мужчине позволено все... понимаете, все... а женщину клеймят за всякое увлечение? Нет, это 
гадко, это просто... подло. 
Никто ничего не отвечал. 
— А вы, кажется, опять спите? — обратилась ко мне дама. 
— Нет-с, я слушаю, — отвечал я. 
— Кого? 
— Всех. 
— И меня? 
— Зачем же для вас исключения. 
— Что же вы думаете? 

 
6 

— О чем, смею спросить? Говорено было много. 
— Фуй! да вы, кажется, бестолковы? 
— На некоторые вещи бестолков. 
— Ну, что вы думаете о правах женщины? 
— То есть о ее правах увлекаться? 
— Ну да. 
— Что ж, пусть увлекается, если хочет. 
— А вы будете бросать в нее каменьями? 
— Зачем же? 
— Так уж заведено. 
— Я говорю о себе, а не о заведении. 
— А уж вас, батюшка, и не спрашиваю. 
— За что я вам, сударыня, и сердечно благодарен 
— А можно ли, однако, по-вашему, прощать увлечения? 
— Прощать должно все, — отвечал священник. 
— Значит, вы извиняете женщину более, чем наши моралисты. 
— Извините, я сказал о прощении, а не об извинении. 
— Ах! я и не заметила этой тонкости. 
— Женщина совсем не то, что мужчина, — проговорил немец. 
— Юбку вместо панталонов носит и чинов не получает? — задорно спросила дама. 
— Ну, не только это. Есть различные другие такие обстоятельства. 
— Par exemple? (Например? (Франц.)) 
— Ну, семейство. 
— А! чужое дитя, как говорят, введет в семью! 
Немец сконфузился. 
— Это, что ли, вы хотели сказать? 
— Я хотел... да, то есть, видите. 
— Ну, да это самое? 
— Да не это. 
— А у вас не бывает детей, чужих для ваших жен? 
Немец совсем загорелся. 
— Говорят: первая любовь бывает самая сильная, — обратилась дама ко мне, оставив конфузливого немца. 
— Говорят, — отвечал я. 
— А вы как думаете? 
— Да это как до человека. 
— То есть для одного да, для другого нет? 
— Да. 

 7

— Ну, а, по-вашему, как? 
— По-моему, один раз полюбивши, пожалуй, и в другой полюбишь. 
— Прекрасно! Ну, а разлюбить можно? 
— Это опять как кому. 
— А вам? 
— Я, право, об этом не думал. — Эта дребедень, однако, становилась утомительною. На пятой станции я нашел место в соседнем купе и заснул сном невинного младенца, оставив батюшку и немца на жертву представительнице нашей гнилой эмансипации, но в пятом часу меня там зато нашла моя дама. 
  
7-го сентября. 
Не понимаю, чего жалуются на Главное общество? Вагоны 
прелестные, я спал мягко и растянувшись во весь свой рост. Буфеты опрятные, цены дешевле, чем на Московской дороге. За папиросу здесь берут две копейки, а там пять; за бутылку пива двадцать копеек, а там даниельсоновское пиво продают по 30 коп. В 
Динабурге пиво особенно вкусное; я его рекомендовал генералу, 
который сидел около меня за столом, и тот остался отменно доволен «сим здоровым напитком», как называет пиво г. Крон. 
— А как вы хорошо говорите по-русски! — заметил мне генерал после того, как я заявил свое удовольствие, что динабургское 
пиво нравится его превосходительству. 
— Неудивительно, — отвечал я, — тридцать годочков живу на 
русской земле. 
Генерал посмотрел на меня инспекторским взглядом и с видимым недоверием спросил: «Да вам всего-то сколько лет?» 
— Да тридцать лет. 
— Так вы в России родились? 
— В —ской губернии. 
— Да, но все-таки вы ведь француз? 
— Происхожу от бедных, но честных родителей, вышедших 
из благословенной семьи православного духовенства. 
Генерал хлебнул пива, затянулся папироскою и повернул голову в сторону. 
— А ваше превосходительство, отчего думали, что я француз? 
— решил я побеспокоить генерала. 
— Как-с? — спросил он меня, обратясь как бы с испугом. 

 
8 

Я повторил вопрос. Генерал потянул верхнею губою, обтер ус 
и сказал: «Так, право, и сам не знаю, показалось что-то». 
Сколько уже раз я был оскорблен таким образом! Еще недавно 
один дворник в Петербурге три месяца уверял моего слугу, что я 
француз и с известной стороны субъект весьма подозрительный. 
В Орловской губернии, назад тому года три, бабы тоже заподозрили меня в иностранстве. Ехал я домой на почтовых, одевшись 
как следует, т. е. «по-немецки». Подошла большая гора, «дай, 
думаю, пройдусь под гору и взойду на гору». Схожу с горы, а под 
горой, около мостика, три бабы холсты колотят. Только что поравнялся с ними, гляжу, одна молоденькая бабочка и бежит, в одной руке валек, а другою паневу на бегу подтыкает. 
— Ей ты! слышь, ей! постой-кась! Постой, мол, говорю, — 
кричит баба. 
Смотрю — никого, кроме нас двоих, на мосту нет. «Какое, думаю, дело до меня бабе?» Остановился. 
— Постой, мол, — кричит баба, совсем приближаясь ко мне. 
— Ну, стою. Чего тебе? 
— Ты чего покупаешь? 
— Я-то? 
— Да чего покупаешь: не пиявок часом? 
— Каких пьявок? 
— Известно каких: хорошие есть пьявки. 
— Да на что мне твои пьявки? 
— Аль ты не жид? — спрашивает меня баба, глядя подозрительно. 
— Какой жид? с чего ты вздумала? 
— Ой! 
— Какой жид? Бог с тобой. 
— И пьявок тебе не требовается? 
— На что мне твои пьявки? 
— Поди ж ты! — Баба огорчилась, бросила валек на мост и, 
шмыгнув рукою под носом, сказала с сожалением: «А тетка Наташка баит, беги, баит, Лушка швыдче, вот тот жид идет, што 
пьявок покупает. Экое горе!» — добавила баба с горьким соболезнованием, что я не жид и не покупаю пьявок. 
Между пассажирками с разных станций, начиная от Динабурга, беспрестанно появляются дамы в траурных платьях. Прислуга 
на станциях уже говорит по-польски. 
  

 9