Очерки о русской философской культуре

М.С. КОЛЕСОВ 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
ОЧЕРКИ 
О РУССКОЙ ФИЛОСОФСКОЙ КУЛЬТУРЕ 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Севастополь 
1999 
 
 
 
 
 
 
 
 

 
ББК.87 66  
К - 60 
 
 
 
КОЛЕСОВ М.С. 
ОЧЕРКИ О РУССКОЙ ФИЛОСОФСКОЙ КУЛЬТУРЕ — Севастополь, СГТУ, 
1999.—. 152 с. 
 
Предлагаемая читателю книга — это, прежде всего, популярное изложение, 
доступное всякому заинтересованному читателю, достаточно  известного материала, 
разбросанного по многочисленным источникам. В книге представлен необычный ракурс 
освещения этого материала, в результате которого некоторые ставшие общепринятыми 
оценки и концепции приобретают иной характер в свете современных подходов и 
актуального исторического опыта. Вместе с тем объединяющей темой всех очерков 
является «философская культура» как наиболее специфическая именно для русской 
философской мысли XIX-XX вв. Однако и «философия» и «культура» при этом 
понимаются несколько не в традиционном ключе, так как применительно к русской 
культуре и русской философии они заключают в себе относительно иной смысл. Под 
«философией» в данной книге понимается, прежде всего, «философская мысль» России. 
Соответственно под «культурой» в книге имеется в виду современное культурологическое 
определение ее как конкретно-исторической формы человеческой деятельности. Вот 
почему «очерки» охватывают, наряду с проблемами собственно культуры (в узком смысле 
слова), также проблемы политики, религии, истории, человека. Это позволяет дать 
сравнительно целостную панораму русской философской культуры XIX-XX вв. в ее 
очевидной актуальности. 
Книга 
представляет 
интерес 
для 
тех 
читателей, 
которые 
понимают 
своевременность 
переоценки 
своего 
философского 
культурного 
наследия 
для 
самостоятельного осмысления того, что составляет их собственный исторический опыт, 
того, что происходит с ними сегодня. 
 
 
ISBN 966-7473-18-Х 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
© Колесов М.С.1999. 
 
 

“Пусть не говорят, что я не сказал ничего 

нового: нова сама диспозиция материала ..."

Блез Паскаль

ВВЕДЕНИЕ.

"Русская философия, несомненно, окажет 

большое влияние на судьбы всей цивилизации".

Н.О.Лосский

Обращение к вопросу о специфике и истории русской философии требует ново
го методологического подхода. Сегодня очевидна актуальнейшая необходимость 
принципиальной переоценки национального культурного наследия, в котором русская 
философия занимала особое место.

Русский философ-эмигрант В.В.Зеньковский писал: "Задача историка не в том, 

ведь, заключается, чтобы реконструировать взгляды данного автора и придать им известную системность, а в том, чтобы уяснить те темы, которые преимущественно определяли творчество данного автора, и те ситуации или исходные построения, которые 
направляли это творчество".

Многие отечественные философы, как, например, С.А. Левицкий (1908-1983),

считали, что русская философия как национальная стала развиваться лишь в XIX век:
"О русской мысли в собственном, философско-научном смысле слова всерьез можно 
говорить лишь начиная с 40-х годов XIX столетия, когда впервые Чаадаевым был поставлен ребром вопрос о смысле существования России… "

Этому предшествовал период становления национальной культуры. Первые 

представления о началах философии стали формироваться в Киевской Руси после принятия христианства через переводы книг византийских авторов (Иоанн Дамаскин, 
Псевдо-Дионисий Ареопагит и др.). В XVII - начале XVIII вв. в трудах Петра Могилы, 
Феофана Прокоповича, Григория Сковороды были предприняты попытки развивать 
богословско-философские идеи византийцев и греков. Однако это еще не была философия, а, как считал Г.Г.Шпет (1879-1937), лишь "школьное хождение вокруг да около 
философии, интересное, конечно, для истории просвещения, но не для самой философии". В Киево-Могилянской академии пользовались учебниками, ввозимыми из-за 
границы, и философия преподавалась как приложение к богословию. Впоследствии 
выпускники академии стали приглашаться в качестве преподавателей в Москву.

Говоря о периоде до XVII века, Густав Густавович Шпет утверждал, что "у нас 

не было науки", а была "книжность", удовлетворяющая только религиозные потребности. Духовенство и знать того времени не составляли "прочного образовательного слоя 
нации", у них отсутствовало "понимание задач умственной культуры". XVII век, ставший в Западной' Европе веком великих научных открытий и "свободного движения 
философской мысли", конечно "не мог не докатиться до Москвы". Но только в конце 
века "в ночной московской тьме стали замечаться грезы о свете и знании”.

Новая эпоха началась с приходом Петра Великого: "интеллигенцией русскою с 

Петра становится правительство и остается в той роли больше ста лет", —
писал 

Шпет. Россия вошла в европейскую семью, "но вошла как сирота", т.к. начала с "немецких переводов". Это вхождение протекало "в потемках общественного философского сознания". До XVIII века русское общество не знало философии Западной Европы, которая начинает проникать в Россию первоначально через масонство. 
Н.И.Новиков, А.И.Радищев, М.М.Сперанский явились первыми пропагандистами идей 

французского Просвещения. В России появились немецкие профессора философии. 
После открытия Московского университета (1755) философия была введена как предмет преподавания. В конце XVIII века ее стали преподавать русские профессора (Анненков, Брянцев, Сеньковский), которые, по выражению Шпета, лишь "забавлялись 
около философии". По его мнению, тогда еще философия "не нашла для себя даровитого представителя". Поэтому, считал Шпет, даже через сто лет после Петра "история 
философии, философское сознание как общественное сознание, философская культура, 
сама чистая философия как чистое знание и свободное искусство в России" оставалась 
делом будущего.

Дело в том, что правительство, взявшее на себя роль просветителя, "забаррика
дировало" себя' от науки и философии. А "молодых людей", выезжающих за границу, 
предупреждали в специальной инструкции (1808 г.) об особой "зловредности" европейской философии. Преподаватели философии работали в России в условиях жесточайшей цензуры. "...Первый свой шаг наша философия в XIX веке сделала по прописям, хотя и начертанными не рукою правительства, но заполненными под его цензурою". Поэтому сделав свои первые шаги, философия в России впала, по выражению 
Шпета, в "состояние паралитическое".

В 
20-40-е 
годы 
в 
Московском 
университете 
философию 
преподают 

И.И.Давыдов, А.Левицкий; в Санкт-Петербурге —
Д.В.Велланский, А.Галич, 

П.Д.Лодий; в Харькове — И.С.Рижский. Однако университетская философия по своему влиянию на развитие русской мысли была "обреченной". Тоже относится и к духовным академиям, где философия двигалась как бы в "особом замкнутом круге". "Для 
многих философское благомыслие сочеталось не только с благочестием, но и с нравственно-политической благонадежностью". Поэтому философия делала свои первые шаги "потихоньку", "вяло" и "лениво", "с полусонья". Она оживает уже вне "академической работы" и направляется литературою, что отразилась на ней как положительно, 
так и отрицательно.

Г.Г.Шпет объясняет такое положение философии в России установившимся 

традиционно утилитарным отношением к культуре вообще. "Россия вообще прошла 
свой культурный путь без творчества", как следствие постоянной борьбы между "бюрократической интеллигенцией" и культурой. Условия, в которых пребывала философия в то время, он называет невежеством ("невегласие"). "Не природная тупость русского в философии..., а исключительно невежество не позволяло русскому духу углубить в себе до всеобщего сознания европейскую философскую рефлексию". Поэтому 
на этой почве произошла философия "бедная", "чахлая", "хрупкая". "История русской 
философии как мысли, проникнутой духом утилитаризма, есть история донаучной философской мысли - история философии, которая не познала себя как философию свободную, не подлинную, философию чистую, философию-знание, философию как искусство".

В 1828 г. министр образования адмирал А.С.Шишков заявил: "Науки, изо
щряющие ум, не составляют без веры и без нравственности благоденствия народного..." 

В этих условиях "свободная умственная культура", не находя поощрения, "про
сачивалась непредусмотренными путями". Кончилась руководящая роль духовенства. 
Для государства философия была "непригодна", т.к. "служить людям не может". "... 
Чем прочнее свяжет себя государство с полезною ему философией, — писал Шпет, —
тем легче бесполезная философия разоблачит противоречие, которое существует между правами ее разумного духа и жалким неразумением государственных претензий ограничить эти права".

Известны слова другого министра образования П.А.Ширинского-Шахматова, 

который запретил преподавание философии в учебных заведениях в 1850 году (для 
"ограждения от мудрствований новейших философских систем"): "польза философии 
не доказана, а вред от нее возможен". По этому поводу Шпет заметил: "Запрещение 
философии и свободного философствования искажает ее, а искаженное творчество 
принимает формы уродливые и эстетически отталкивающие. Любовь к "мудрости" как 
к свободному мастерству мысли вырождается в псевдофилософское умствование косной морали здравого смысла".

По мнению Шпета, философия является "преимущественным органом" выраже
ния самопознания народа. В этом смысле говорить о философском национальном сознании до 50-х годов ХIХ века не приходится. Об этом писал еще в прошлом веке профессор Петербургской Духовной академии Ф.Ф.Сидонский: "слабо изучение философии в нашем обществе; самостоятельных произведений по сей отрасли умственных 
изысканий почти и вовсе не видно". С ним согласен был и профессор В.Н.Карпов, писавший, что "Россия по всем отраслям наук сделала уже значительные успехи, одной 
только философии нет или почти нет в России".

В то же время профессор Киевского университета О.М.Новицкий утверждал, 

что т.к. философия есть самосознание народное, то в ней должен выражаться дух самого народа: "Примерная религиозность, глубокая преданность Отечеству и царю - вот 
господствующие черты его характера и духа! Этим-то духом философия нашего Отечества должна быть вся проникнута и животворима, потому что только тогда она будет 
философию национальною, произведением и достоянием нашим собственным, а не заимствованным".

Еще более категорично выразил требование правительства в своей речи в Пе
тербургском университете 20 сентября 1834 года Ф.Фишер: "основания, на которых 
должна преподаваться у нас философия, суть: священное уважение к религии, непоколебимая верность монарху и безусловное повиновение существующим законам". Профессор Московского университета М.Г.Павлов в то время заметил, что "когда правительство требовало применения философии и науки к оправданию и обоснованию своего дела, это превращало философию и науку в слуг и подчиняло их утилитарности..." 

Вместе с тем, отмечая оживление русской философской мысли во второй чет
верти XIX века, Г.Г.Шпет обращает внимание на то, что это происходит вне сферы 
официального (правительственного) просвещения, в частности в Духовных академиях, 
где доминирующее положение занимает проблема веры и знания. Но, по его мнению, 
эта проблема привела в философии к "формальному скептицизму''. "Духовноакадемический преподаватель или писатель был скептиком в философии по предписанию", —
пишет он. Главная цель преподавания философии в духовных заведениях 

была в "дознании слабости и бессилия человеческого разума" перед Откровением. Поэтому из Петербургской Духовной академии был изгнан профессор Ф.Ф.Сидонский, 
который был "одним из первых, кто сделали первые шаги в направлении к серьезной 
философии” — после выхода его книги в 1833 году "Введение в науку философии". 
Позднее вышли книги профессоров И.Кедрова и В.Н Карпова. Последний утверждал, 
что "истинная философия действует между внушениями религии и политики и, открыв 
существенные требования человеческой природы, соглашает их с законами веры и условиями отечественной жизни”.

По этому поводу Шпет указывает, что политика и религия как формы сознания 

могут быть объектами философского познания, но ни регуляторами, ни выводами, ни 
"приложениями" философии, т.к. "философ - не правитель, не народный представитель 
и не проповедник". Однако, "такое чистое сознание философом себя как философа" 
чуждо вообще русской философии, она любит "руководить", "наставлять", "исправ

лять", "направлять", "обосновывать", "оправдывать"... Обычно считают нравоучение
философией и философию нравоучением". Так, проект "устава Духовных академий" 
гласил: "Все, что не согласно с истинным разумом Св. Писания, есть сущая ложь и заблуждение и без всякой пощады должно быть отвергаемо".

Таким образом, можно сделать вывод, что русская философия испытала на себе 

все превратности сложного пути развития русского общества и русской культуры.

Известный представитель русской философии в эмиграции Н.О.Лосский (1870
1965) в своей книге. "История русской философии", вышедшей в 1951 году, отмечал, 
что в первой половине XIX века русская философия не могла свободно развиваться потому, что правительство считало философские идеи опасными и подвергало философов преследованиям.

Только в 1860 году преподавание философии было введено вновь в университе
тах, в Духовных академиях преподавание философии не прекращалось.

Однако во второй половине XIX века К.Д.Кавелин (1818-1885) смотрел вперед 

оптимистично. Он полагал, что постепенно "самоуверенная и самодовольная рутина" 
уступает перед "проблесками своеобразной мысли". В связи с этим он обращает внимание на роль философии в российском общественном сознании, утверждая, что "говорить серьезно о философии теперь почти также смешно, как носить напудренный 
парик". Философия, считает он, никогда не была у нас "предметом серьезного интереса". Она завезена была к нам из Европы. Но "сущность философских учений, их научная теоретическая сторона, в которой выражалась самая суть жизни европейских народов, стала предметом праздного дилетантизма и быстро сменяющейся моды". "Наша 
почва” не представляла условий для аклиматизации "чужеземного растения" европейской философии и "она чахла, не пустив корней".

"... Мы, русские, — утверждает Кавелин, — до сих пор не имели философии и 

очень мало о ней заботимся, хотя много о ней говорим, так как слово заступает у нас 
место мыслей и убеждений". "Коренное наше зло" — это "наша умственная и нравственная негодность". Для того, что бы его устранить, необходимо серьезно "вглядываться" в прежние и новые философские учения. "Мы считаем себя европейцами и во 
всем стараемся стать с ними на одну доску". Но для того, чтобы этого достигнуть, надо 
создавать у себя такое же отношение к знанию и науке. "Мы похоже должны, наконец, 
так или иначе подчиниться самому тяжкому и мучительному делу из всех — серьезно 
и глубоко думать".

Можно сказать, что развитие русской национальной философский мысли начи
нается со "славянофилов" и "западников" в преодолении увлечения немецкой идеалистической философией, хотя в течение всего XIX века большинство русских философов "поддерживали контакт" с немецкой философией послекантовского периода, особенно те, кто учился в Германии в семинарах Виндельбанда, Риккерта, Когена, Наторпа, Гуссерля.

Философия "славянофилов" (И.Киреевский и Хомяков) пыталась опровергнуть 

"немецкий" тип философствования на основе толкования русского христианства. И хотя они не создали никакой философской системы, однако заложили основы развития 
национальной философской мысли. Их преемником явился Владимир Соловьев, вслед 
за которым сформировалась "плеяда" русских философов, которые считали главной 
задачей русской философии развитие христианского мировоззрения.

Второе направление, называемое "западниками", объединяло русских мыслите
лей, которые были убеждены, что Россия должна учиться у Запада и пройти его путь 
развития. Это направление берет свое начало еще от П.Я.Чаадаева. Они, как правило, 
критически относились к христианству и к церкви, обращаясь в основном к вопросам 
свободы и социализма, поэтому с них начинается русская политическая философия.

Г.Г.Шпет по этому поводу заметил: " Всё то в науке и философии, что могло 

служить делу революции... было признано полезным, просветительным, заслуживающим поддержки. Всё, не ведущее прямо к этой цели, не идущее против, было безразлично по своей ценности". В результате, как считает он, философия "замкнулась в себе" и "лучшие философские имена" для "широкой интеллигентной публики" остались 
неизвестными.

Н.О.Лосский отмечает, например, значительное влияние А.И.Герцена на обще
ственную жизнь России, хотя он не интересовался "теоретической стороной философии" и лишь постольку, поскольку ее можно было применить на практике в борьбе за 
свободу и достоинство личности, за социальную справедливость.

Он указывает на то, что среди русских революционеров всегда было много ма
териалистов, хотя их философские сочинения не имели никакого значения для развития философии. Так, в 20-е годы это были декабристы, а в 60-е гг. —
М.Бакунин,

Н.Добролюбов, Л.Лавров, Д.Писарев, П.Ткачев, Н Чернышевский и другие.

Актуальнейшим вопросом для русской интеллигенции второй половины XIX 

века был вопрос о значении философии в русской культуре. Здесь столкнулись разные, 
иногда противоположные, точки зрения.

Так, например, П.Л.Лавров утверждал, что "само название философии кажется 

подозрительным, определение ее невозможным, существование ее как науки подвержено сомнению" В своей статье "Очерки вопросов практической философии" (1859) он 
записал: "Везде то, что должно быть согласно мысли человека, далеко отстоит от того, 
что есть". Он полагал, что в России не было "мировых мыслителей", учения которых 
стали бы "национальной святыней" для потомков. "... Наши историки - богословы показывают нам повсюду в прошедшем грубое невежество, безнравственность, поклонение формам, слову". Он возвращается к этой мысли в "Трех беседах о современном 
значении философии" (1860): "у нас нет философского предания, великих имен национальных мыслителей, которых системы спорили бы о господстве между ними". Вместо 
философских школ у нас были лишь "философствующие единицы", которые, не прив-
нося в философию своего, развивали "предмет по мировоззрению того или иного германского философа".

В русском обществе со словами "философ" и "философия" связаны "очень не
выгодные представления", в то же время представление о "чем-то весьма темном, 
трудном, доступном лишь немногим специалистам". "Между тем, философия, — пишет Лавров, — есть нечто весьма обыденное, нечто до такой степени нераздельное с 
нашим существом, что мы философствуем, не учась, при каждом произносимом слове... Философия, и она одна, вносит смысл и человеческое значение во все, куда она 
входит. Мы осмысливаем нашу деятельность настолько, насколько вносим в нее элемент философии... Пренебрежение философией есть искажение в себе человеческого 
сознания. Требование сознательной философии равнозначительно требованию развития человека".

Сам П.Л.Лавров внес значительный вклад в развитие русской философской 

мысли, развивая так называемую "философскую антропологию".

Н.Г.Чернышевский в свое время заметил, что "литература у нас пока сосредото
чивает почти всю умственную жизнь народа". В статье "Очерки гоголевского периода 
русской литературы" он писал: "Философские стремления теперь почти забыты нашею 
литературою и критикою... Господство философии над всею умственною нашей деятельностью в начале настоящего периода нашей литературы есть замечательный исторический факт, заслуживающий внимательного изучения".

Критикуя П.Л.Лаврова в статье "Антропологический принцип в философии", 

Н.Г.Чернышевский записал: "Политические теории, да и всякие вообще философские 

учения, создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, 
к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из 
политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом, к которому принадлежал философ".

Чрезвычайно интересна его мысль о том, что "теоретическая ложь" ведет к 

"практическому вреду". Он имеет в виду тот случай, когда "определенная нация попирает для своей выгоды общечеловеческие интересы или отдельное сословие — интересы целой нации". "... При столкновениях национального интереса с сословным, сословие, думающее извлечь пользу себе из народного вреда, с самого начала ошибается, 
ослепляется фальшивым расчетом".

Д.И.Писарев вообще заявил, что для того чтобы быть нравственным человеком,

необходимо быть "до известной степени мыслящим человеком", а "способность мыслить крепнет и развивается только тогда, когда личность успевает вырваться из под 
гнета материальной необходимости".

П.Н.Ткачев не раз обращался к вопросу о роли философии в идейной и практи
ческой революционной борьбе. В своем отношении к философии и культуре он руководствовался принципом "регуляризации", согласно которому, наука, искусство и 
культура в целом существует во имя какой-нибудь человеческой потребности. В то же 
время "максимальная полезность" человеческой деятельности определяется отношением к "общественным вопросам". Потому, прежде всего, необходимо изучить социальные науки, юридические и экономические. При этом для Ткачева единственным приемлемым методом изучения явлений социальной жизни был "разумный аналитикокритический метод" или "рациональный, исторический метод". Историю как науку он 
рассматривал как часть социологи, и целью которой полагал "установить закон общественного движения".

Ткачев весьма сдержанно относился к философии, так как ее общественное зна
чение считал вредным. "В настоящее время, — писал он, — можно сказать почти с 
безусловной достоверностью, что философия потеряла свой кредит в глазах каждого 
здравомыслящего человека". Философские занятия он считал "родом социального паразитизма". Он оценивал роль философии с точки зрения ее полезности для освободительного движения. С этой позиции он пытался доказать несостоятельность философии 
как "метафизики", как "науки наук". "...До тех пор, пока есть люди, занимающиеся философией, пишущие и печатающие философские тракты и рассуждения, до тех пор 
другие более здравомыслящие люди не должны переставать доказывать этим паразитам, что работа их равняется плевкам в потолок и что подобная эксплуатация человеческой глупости безнравственна и возмутительна".

Он утверждал, что судьба философии сходна с судьбой алхимии, которая была,

в конце концов "полностью и заслужено отвергнута". С другой стороны, он обвинял 
философию и "консервативно-охранительной" роли в обществе как препятствие в революционном преобразовании общества. "Ставя, таким образом, себе неразрешимые 
задачи, блуждая в неведомом мире "причин и сущности", недоступных человеческому 
пониманию, философия, очевидно, не имеет ничего общего с положительной наукой. 
Наукой она может быть названа разве только в насмешку".

Ткачев подчеркивал, что он отрицает не вообще философию, а лишь филосо
фию как "пустое, филистерское времяпровождение". Единственно приемлемой философией он считал "так называемую философию природы". "Наука о природе", по мнению Ткачева, является единственно возможной философией природы.

"И, боже мой, сколько же у нас народилось философов!" — восклицает Ткачев 

("О пользе философии"). "Самый невзыскательный человек отшатнется от этой дряблой, заживо-разлагающейся старушки, начиненной схоластическими и спиритически

ми бреднями, насквозь пропитанной запахом деревянного масла и ладана". Это — о 
философии Владимира Соловьева, П.Д.Юркевича и других русских философовидеалистов. Другое дело — философия Конта, Спенсера, Дюринга и вообще позитивистов.

Ткачев считает, что история философии есть история человеческих заблужде
ний. Все философские системы пытались объяснить "совокупность" показываемых явлений в одной общей картине и подчинить их господству "одного основного начала 
или закона". Однако ни одна из этих попыток не дала положительного результата: 
"картины мира" выходили у философов крайне односторонними, произвольными и 
весьма мало соответствовали реальной действительности.

Невозможно определить границы способности человеческого ума к отвлечению, 

к абстракции. А она приводит к такому обобщению, что оно теряет всякое отношение к 
реальности, представляя собой "бессодержательное ничто". "Итак, — заключает Ткачев, — существенное отличие философии от науки состоит именно в том, что обобщения последней относятся к группам действительных, конкретных явлений, тогда как 
обобщения первой относятся к группам явлений чисто умозрительных, никакого конкретного бытия не имеющих".

Однако он вынужден признать, что "философия совсем не есть... некоторая спо
собность, некоторое свойство человеческого ума. Это особая наука, имеющая свою более или менее резко очерченную область знаний, преследующая известные определенные цели и задачи, наука столь же самостоятельная, как, например, и наука логики, 
наука психологии и другие науки".

Но это, все-таки, не относится к российским философам, о которых Ткачев в 

своей работе "Кладези мудрости российских философов" саркастически замечает "Я 
знаю, что не только беседовать с российскими философами, но беседовать даже по поводу их, не всегда безопасно. Российские философы - люди крайне амбициозные, на 
язык очень несдержанные и даже ядовитые. А уж какие они ругатели — боже мой, какие ругатели! "Бранятся как извозчики" - далеко не выражает собою высшей степени 
брани и что ее следовало бы заменить другой, более соответствующей действительности: "Бранятся, как русские философы".

Таким образом, в русском обществе сложилась весьма предубежденное мнение 

относительно философии вообще и русской философии в частности. И дело не в том, 
что были в то время русские философы европейского уровня (правда, уже в конце XIX 
- начале XX века), а в том, что в России все еще не было собственно философской 
культуры. Философия воспринималась на бытовом уровне как "философствование" об 
отвлеченных предметах, когда как "жизнь" требовала немедленного решения насущных экономических и политических проблем. Поэтому в глазах русских революционеров-социалистов философия была занятием бездельников и "резонеров". Тем более что 
этому весьма способствовало дискредитировавшее себя в глазах современников образование в России, оказавшееся в 80-е годы под эгидой правительства и под контролем 
полиции. Это породило целое поколение "нигилистов", отрицающих всякие ценности 
культуры, которые так или иначе были связаны для них с традициями и устоями русского общества. Это поколение, из которого выросли будущие революционерысоциалисты, разочаровавшись в образовании, отвергло и национальную культуру.

С.М.Степняк-Кравчинский с горечью отмечал: "Новое поколение ничего не 

создает, ничего совершенно. Самодержавие обрекло на гибель высокие чаяния, порожденные блестящим пробуждением первой половины века. Бездарность торжествует... 
Ни один из нынешних писателей не показал себя целостным наследником традиций 
нашей молодой и могучей словесности, как в литературе, так и в общественной жиз

ни... Чума убивает без разбора, а деспотизм выбирает свои жертвы из цвета нации, 
уничтожая всех, от кого зависит ее будущее, ее слава".

Он отмечал своеобразное положение русских университетов в стране, которые, 

как и гимназии, превратились из центров образования в центры "бурной" и "страстной" 
политической жизни. В России молодежь не имеет будущего. "Так что русские университеты более похожи на крепости, гарнизоны которых проникнуты бунтарским духом 
и готовы каждую минуту поднять открытый мятеж, чем на обители мудрости и храма 
науки".

Этому способствует и реакционные меры правительства, которое исходит из 

собственных интересов, старается помещать просвещению народных масс. Так, по 
идее графа Толстого (министра "народного образования") высшее образование стало 
доступно исключительно богатым и знатным.

В то же время, как отмечает Кравчинский, "в России всегда было много мечта
телей, надеявшихся преобразовать страну с помощью школ, образцовых сельских хозяйств и обществ взаимной помощи, а также фантазеров-социалистов, верящих, что им 
удастся вернуть золотой век магией революционной пропаганды". Именно эти склонности к мечтаниям (намек на П.Л.Лаврова) и задержали социально-политическое развитие русского общества.

Второй аспект состояния культуры в русском обществе назван Кравчинским как 

отношение "деспотизма" к печати. "Закабаление печати — главная гарантия деспотизма" — пишет он. "Печать — высший мир мысли, и она не способна к самозащите. 
Долг других установлений общества — объединиться для охраны этой жизненно важной части своего организма. Если они на это не способны, печать окажется во власти 
силы... Вот почему положение печати служит наилучшим мерилом силы деспотизма". 
Россия никогда не знала ничего похожего на свободу печати: Радищев и Новиков были 
первыми "мучениками русской печати".

Вместе с тем, пишет Кравчинский, — "самая прекрасная черта русской литера
туры, то, что придает ей совсем особенное значение, это — ее глубочайший демократизм, ее великодушие, бескорыстное сочувствие страданиям простых людей".

Защищая себя от критики, государство подавляет свободу слова, "надевает уз
ду" на печать, опасаясь разоблачений злоупотреблений администрации, "мошенничества отпетых негодяев". Перед нами государство и его правительство, называющее себя национальным, патриотическим, но оно неуклонно, из года в год совершает то, что 
мог бы совершить лишь самый варварский завоеватель в припадке дикой ярости и безумного фанатизма". В конце XIX века самодержавие, "находясь в непримиримом противоречии с культурой, ведя открытую войну с большей частью образованных классов", толкает государство к неизбежной гибели. "Противодействуя просвещению в любой форме, оно осушает источник сил народных масс", — предупреждал С.М. Степняк-Кравчинский.

Реакцией на это национальное "мракобесие" XIX века и явился т.н. "нигилизм" 

(термин И.С.Тургенева) как особое "уметенное и нравственное течение" молодой русской интеллигенции. Это — была своеобразная "философская школа" в интеллектуальной жизни России пятидесятых и шестидесятых годов. "Настоящий нигилизм, каким его знали в России, пишет Кравчинский, - был борьбою за освобождение мысли от 
уз всякого рода традиций, шедшей рука об руку с борьбой за освобождение трудящихся классов от экономического рабства". Философской основой его послужил материализм, ставший "господстующей религией образованного класса" и сыгравший большую роль в развитии революционного движения. "Нигилизм" расчистил русскую интеллектуальную почву для проникновения и прорастания в ней иностранных философских и политических идей.