Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ
СИБИРСКИЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Россия как объект литературного воспроизведения

Сибирский текст 
в национальном сюжетном 
пространстве

Коллективная монография

Ответственный редактор д-р филол. наук К.В. Анисимов

Красноярск 
СФУ
2010

УДК 81.161.1(571)
ББК  83.3(2Р5)
С 34

Рецензенты:
д-р филол. наук, профессор А.С. Янушкевич 
(Томский государственный университет)
профессор Сусанна Франк (Humboldt-Universität zu Berlin)

С 34 Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве: коллективная монография; отв. ред. К.В. Анисимов. – Красноярск: Сибирский 
федеральный ун-т, 2010. – 237 с. (серия Россия как объект литературного воспроизведения)

ISBN 978-5-7638-1923-6

Издание посвящено проблемам художественной рецепции и идеологического конструирования Урало-Сибирского региона в русской культуре 
XIX-XX вв. На основе произведений русских писателей, этнографов, а также 
с привлечением целого ряда прежде не публиковавшихся архивных материалов авторы монографии исследуют этапы сложного процесса осмысления 
русского Востока, вхождения его в национальную картину мира, формирования спектра его культурно-исторических ролей. 
Адресовано филологам, историкам, социологам.

Рекомендовано к печати ученым советом Института истории и археологии УрО РАН.

ISBN 978-5-7638-1923-6
УДК 81.161.1(571)
ББК 83.3(2Р5)

© Сибирский 
федеральный
университет, 2010

От редактора

В современном русском литературоведении сложились два подхода к 
пониманию сибирского текста русской литературы. Первый – вслед за осуществленной В.Н. Топоровым и на сегодня уже классической реконструкцией Петербургского текста – продемонстрировал в 2002 г. В.И. Тюпа, 
охарактеризовавший комплекс сибирских мифологем в классических произведениях литературы XIX в. как трансформацию архетипов инициационной обрядности1. Другой ракурс проблемы – понимание сибирского текста 
как аутентичной локальной словесности, катализатором к формированию 
которой служит территориальная идентичность (в случае с Сибирью – областничество XIX – начала XX вв. и его рефлексы в советской словесности 
и культуре диаспоры)2. Обе точки зрения являются взаимодополняющими 
– в соответствии с логикой самого материала, который представляет собой, 
с одной стороны, огромный массив текстов «о Сибири» (начиная с пронизанных мифопоэтикой и восходящих еще к античным временам европейских известий о Северной Азии XV-XVI вв. и вплоть до многочисленных 
травелогов XIX-XX столетий, преимущественно посвященных проблемам 
каторги и широко понимаемой этнографии), а с другой – опыт становления 
сначала местной рукописной, а затем и литературной в собственном смысле 
традиций3. По мере того как Россия продвигалась за Урал, преображаясь из 

1 Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский 
филологический журнал. 2002. № 1. С. 27-35. Предшественником В.И. Тюпы был Ю.М. Лотман, указавший на мифогенный характер сибирского ландшафта в рамках хронотопов главных русских романов XIX столетия. См.: Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. 
М., 1988. С. 338-340. 

2 Серебренников Н.В. Опыт формирования областнической литературы. Томск, 2004. Гл. 3, раздел 1. 
«Конструирование сибирского текста».

3 Литературные образы сибирского ландшафта и некоторых его локальных составляющих в последнее время становились предметом изучения в ряде коллективных трудов. См.: Сибирский текст в 
русской культуре: Сб. ст. Томск, 2002; Сибирский текст в русской культуре. Вып. 2. Томск, 2007; Сибирь в контексте мировой культуры. Опыт самоописания: Коллективная монография. Томск, 2003; 
Сибирь: взгляд извне и изнутри. Духовные измерения пространства. Иркутск, 2004; Алтайский текст 
в русской культуре. Вып. 1. Барнаул, 2002; Алтайский текст в русской культуре: Материалы второго 
научного семинара «Алтайский текст в русской культуре». Вып. 2. Барнаул, 2004; Алтайский текст 
в русской культуре. Материалы Третьей региональной науч.-практ. конф. Вып. 3. Барнаул, 2006. Отметим также книгу американских славистов: Between Heaven and Hell. The myth of Siberia in Russian 
Culture / Ed. by G. Diment and Y. Slezkine. New York, 1993.

От редактора

4

сравнительно небольшого восточно-европейского государства в громадную 
территориально интегрированную империю, обе эти установки встречались 
в пространстве литературного текста и начинали сложно взаимодействовать.
Увлеченное «локальными текстами» современное отечественное литературоведение редко прибегает к иерархизации образов тех территориальных миров, которые воссоздаются в культуре. Так, по умолчанию равнозначными признаются любые территориальные тексты, которые находятся 
за рамками московского и петербургского культурных локусов. Нередко 
родовым, объединяющим понятием для них служит понятие «провинциального текста». Однако когда тот или иной топографический ареал идентифицируется как провинциальный, тогда неизбежно активизируются два его 
альтернативных, но «неразрывно связанных друг с другом смысла – убогого никчемного захолустья и потерянного рая»1. В этой ситуации научное исследование (особенно проводимое местным специалистом) рискует выйти за 
рамки науки в эмоционально-политическую плоскость. Характерным примером болезненного переживания провинциальной «отдаленности» служит 
часто проникающий то в масс-медиа, то в публицистику и имеющий явную 
компенсаторную природу мотив «центральности» той или иной российской 
области и / или города. С этим мотивом нередко соседствуют разговоры не 
просто о местной самобытности, но самостоятельности и едва ли не исключительности2.
Сибирский текст, как показано в большинстве работ предлагаемого читателю издания, выходит за рамки провинциального мотивного субстрата 
русской культуры3, и если сразу вынести за скобки ненужные претензии 
на центральность (как ожидаемую альтернативу провинциальности), то 
уместнее всего будет проецировать сибирский текст на концепт периферии. Впрочем, захолустьем, по определению Л.О. Зайонц, считать Сибирь 
(как и любую местность), конечно, можно. Однако следует понимать, что 
особенностью эмоционально-оценочных высказываний является их соче
1 Зайонц Л.О. История слова и понятия «провинция» в русской культуре // Russian Literature. North 
Holland. 2003. LIII. С. 323.

2 См. любопытную дискуссию о Норильске, который в определенном оценочном ракурсе оказывается 
выделенным из Сибири: «…Никогда никто в Норильске не считал себя и не будет считать сибиряком. Мы всегда считаем себя <…> северянами». И далее: «Я считаю, что норильчанин – это человек 
мира, даже не Севера, и не Юга, и не Красноярского края, а человек мира. Именно Норильск, Север 
дает нам возможность общаться со всем миром» и проч. (История места: учебник или роман? Сб. 
материалов Первой ежегодной конф. в рамках проекта «Локальные истории: научный, художественный и образовательный аспекты» (Норильск, 9-11 дек. 2004 г.). М., 2005. С. 270; 273 и сл.). 

3 В новейших очерках российского колониализма, выпущенных издательством «Новое литературное обозрение», Сибирь помещена в один ряд с регионами, положение которых в составе империи 
иерархически выше провинции в обычном смысле этого слова. См.: Западные окраины Российской 
империи. М., 2007; Северный Кавказ в составе Российской империи. М., 2007; Сибирь в составе Российской империи. М., 2007; Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008.

От редактора

5

таемость принципиально с любым объектом и, как результат, выражение 
определенного отношения говорящего к объекту, но не характеристика 
его по существу. Будучи ключевым параметром семиосферы, периферийность естественным образом присуща Сибири1, которую Н.М. Карамзин, 
вполне безоценочно и точно фиксируя реалии, описывал как «неизмеримое 
пространство Северной Азии, огражденное Каменным Поясом, Ледовитым 
морем, Океаном Восточным, цепию гор Алтайских и Саянских…»2. Топографической изолированности соответствовала и историческая: пространство Северной Азии «укрывалось от любопытства древних Космографов», 
а когда давало о себе знать, то лишь как враждебная цивилизации земля. 
«…История не ведала Сибири до нашествия Гуннов, Турков, Моголов на 
Европу…»3. Если приводить примеры эмоционального отношения к этому 
положению вещей (будем реалистичны – как правило, негативного отношения), то оно будет представлять собой не столько тривиальные сетования 
на захолустность окраины, сколько едва ли не эсхатологическое переживание края света и конца времен (в персональном измерении – обрыва, перелома частной, моей жизни). «…Надобно помнить общую тему, что Сибирь 
несет печать отвержения», – подчеркнул в одном из своих писем первый 
сибирский историк П.А. Словцов4, а его высокопоставленный друг и единомышленник М.М. Сперанский воспринял свою губернаторскую миссию 
в Сибири 1819-1821 гг. не как продвижение на восток, а – в соответствии с 
воззрениями на преисподнюю – вниз. «Чем далее спускаюсь я на дно Сибири, тем более нахожу зла, и зла почти нетерпимого», – писал он своему 
товарищу А.А. Столыпину5. В этом смысле пушкинский образ «во глубине 
сибирских руд» имеет большую предысторию.
Помимо отмеченных, другими приметами периферийности сибирского 
ландшафта являются не знавшая крепостничества (в масштабах центральной России) экономика, иной климат, воспринимавшийся во всей гамме 
своих признаков – то как идеальный, то как невыносимый6, своеобразная 
этнография и религия местного населения, сразу поставившая русского ко
1 Аналогичным образом, но с другой точки зрения в терминах периферийности можно рассуждать и в 
целом о России, не без труда вписывающейся в европейскую цивилизационную парадигму. Нойманн 
И.Б. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М., 
2004; Ливен Д. Россия как империя и периферия // Россия в глобальной политике. 2008. № 6. Режим 
доступа: http://www.globalaffairs.ru/numbers/35/10831.html.

2 Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Репринтное воспроизведение изд. 18421844 гг. Кн. 3. М., 1989. Стб. 219.

3 Там же.

4 ИРЛИ. Ф. 120. Оп. 1. Ед. хр. 101. Л. 9.

5 Письма Сперанского к А.А. Столыпину // Русский архив. 1871. № 3. Стб. 466.

6 Анисимов К.В. Климат как «закоснелый сепаратист». Символические и политические метаморфозы 
сибирского мороза // Новое литературное обозрение. 2009. № 5 (99). С. 98-114.

От редактора

лониста перед вопросом, как относиться к местным культовым практикам1. 
Отметим наконец хорошо известное переживание русским человеком, особенно в XVII-XVIII вв., своего сибирского опыта как опыта пребывания в 
чужой стране (классический пример здесь – Аввакум). Все это заставляло 
многих авторов подспудно, а подчас и открыто соотносить сибирскую окраину скорее с чужим, чем со своим, что, в свою очередь, едва ли свойственно 
оценкам провинции, рассматривавшейся все же как вариация своего, но с 
оттенком вторичности и подчиненности.
Литературное «изобретение»2, конструирование сибирского ландшафта в русской культуре представляло собой сложный процесс постоянного 
колебания базовой оценки наблюдателя, словно раздваивающегося между 
задачей дальнейшего отчуждения Сибири и противоположной установкой, 
которая заключалась в символическом освоении / присвоении, включении 
Сибири в контур национальной жизни. Так или иначе обе установки подразумевали наделение Зауралья определенными ролями в рамках функционального поля культуры, соединение Сибири с тем или иным заданием, 
которое она как социально-географическая и мифологическая реальность 
может выполнять по отношению к человеку. В настоящем издании предпринята попытка рассмотреть репертуар этих символических ролей самой 
отдаленной окраины Русского государства, ролей, формирующих сложную 
структуру сибирского текста в сюжетике русской литературы.

1 Слёзкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. М., 2008.

2 Ср.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 
2003.

Стрела и шар: 
введение в метагеографию Зауралья

Есть горизонт у каждого предмета,
и он не обязательно внутри
него, а может быть снаружи.
Не потому ли кажется луна
намного ближе, скажем, чем Байкал, –
ведь за Уралом все как будто рядом –
поскольку он далек от нас, как миф?

Иван Жданов. Завоевание стихий

Метагеография: предмет и метод

Метагеография – междисциплинарная область знания, находящаяся 
на стыке науки, философии и искусства (в широком смысле) и изучающая 
различные возможности, условия, способы и дискурсы географического 
мышления и воображения. Возможные синонимы понятия метагеографии – 
философия ландшафта (пейзажа), геофилософия, философия пространства 
(места), экзистенциальная география, геософия, в отдельных случаях – география воображения, имажинальная (образная) география, геопоэтика, поэтика пространства. Терминологический смысл метагеографии аналогичен 
аристотелевскому пониманию физики и метафизики.
Рационалистические и сциентистские подходы к этому понятию фиксируют предмет метагеографии на изучении общих (генерализированных) 
географических законов. Такие подходы первоначально развивались на базе 
общего землеведения и общей физической географии в первой половине XX 
в., хотя первоначальные фундаментальные положения, которые в современной интерпретации можно назвать метагеографическими, были высказаны 
уже в первой половине XIX в. немецким географом Карлом Риттером1. Су
1 Риттер К. Идеи о сравнительном землеведении // Магазин землеведения и путешествий. Географический сборник, издаваемый Николаем Фроловым. Т. II. М., 1853. С. 353-556; Геттнер А. География. 
Ее история, сущность и методы / Пер. с нем. Е.А. Торнеус; Под ред. Н. Баранского. М; Л., 1930; Замятин Д.Н. Методологический анализ хорологической концепции в географии // Изв. РАН. Серия 
географическая. 1999. № 5. С. 7-16.

Стрела и шар: введение в метагеографию Зауралья

8

щественная роль в становлении основ метагеографии принадлежит классической геополитике (конец XIX – начало XX вв.), в которой традиционная географическая карта стала осмысляться как предмет метафизических 
и геософских спекуляций1. Усиление интереса к метагеографии в рамках 
географической науки в 1950-1970-х гг. было вызвано внедрением математических методов, системного подхода и применением различных логикоматематических моделей, призванных объяснять наиболее общие географические законы2. В дальнейшем, к концу XX – началу XXI вв., понятие 
метагеографии было подвергнуто критике с точки зрения традиционной 
сциентистской парадигмы, ориентированной на доминирование исследований в духе case-study, и практически вытеснено на дискурсивную периферию3. Вместе с тем неявные (латентные) метагеографические постановки 
проблем постоянно присутствуют в современных исследованиях ландшафтных образов, географического воображения, символических ландшафтов, 
соотношения ландшафтов и памяти4.
В рамках философии дискурсивные возможности развития понятия 
метагеографии были определены в первой половине XX века работами немецкого философа Мартина Хайдеггера – как в ранней феноменологической 
версии (книга «Бытие и время», 1927), так и в более поздних экзистенциалистских версиях (ряд эссе 1950-1960-х гг., в т.ч. «Строить обитать мыслить», «Поэтически обитает человек», «Искусство и пространство», «Вещь» 
и др.)5. Наряду с этим метагеография базируется и на различного рода феноменологических штудиях пространства и места – здесь к фундаментальным 
работам можно отнести труды Г. Башляра 1940-1950-х гг6. Развитие семиотики, постструктурализма и постмодернизма способствовало оживлению 
философского интереса к метагеографическим проблемам в конце 1960-х 
– 1980-х гг. (работы М. Фуко, Ж. Делеза и Ф. Гваттари, введение в философский дискурс понятий гетеротопии, геофилософии, детерриториализации 

1 Замятин Д.Н. Геополитика: основные проблемы и итоги развития в XX веке // Политические исследования. 2001. № 6. С. 97-116.

2 Бунге В. Теоретическая география. М.: Прогресс. 1967; Гохман В.М., Гуревич Б.Л., Саушкин Ю.Г. 
Проблемы метагеографии // Математика в экономической географии. Вопросы географии. № 77. М., 
1968; Харвей Д. Научное объяснение в географии. М., 1974; Саушкин Ю.Г. Экономическая география: 
история, теория, методы, практика. М., 1973; Асланикашвили А.Ф. Метакартография. Основные проблемы. Тбилиси, 1974; Николаенко Д.В. Введение в метатеорию метагеографии. Симферополь, 1982.

3 Lewis, M. W., Wilgen К. Е. The Myth of Continents: A Critique of Metageography. Berkeley and Los Angeles, 1997.

4 Tuan Y. Realism and fantasy in art, history and geography // Annals of Association of American Geographers. 
1990. № 80. P. 435-446; Soja E.W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social 
theory. London: Verso, 1990; Schama S. Landscape and Memory. New York, 1996.

5 Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В.В. Бибихина. М., 1997; Хайдеггер М. Время и бытие. М., 
1993; Хайдеггер М. Строить обитать мыслить // Проект international 20. Октябрь 2008. С. 176-190.

6 Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи. М., 1998; Башляр Г. Грезы о воздухе. Опыт о 
воображении движения. М., 1999; Башляр Г. Земля и грезы воли. М., 2000; Башляр Г. Поэтика пространства // Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М., 2004. С. 5-213.

Стрела и шар: введение в метагеографию Зауралья

9

и ретерриториализации)1. Наконец, интенсивные процессы глобализации 
вкупе с концептуальным «дрейфом» философии к изучению широких междисциплинарных областей знания в конце XX – начале XXI вв. обусловили 
толчок в развитии метафизических исследований земного пространства2.
В искусстве собственно метагеографические проблемы начали осмысляться в начале XX в. – в литературе (произведения Пруста, Джойса, Андрея Белого, Кафки, Хлебникова, живопись и теоретические манифесты 
футуристов, кубистов, супрематистов, архитектура Ф.Л. Райта). Это художественное осмысление земного пространства шло параллельно научному 
перевороту в физике (теория относительности, квантовая теория), развитию 
географии человека (антропогеографии). Искусство художественного и литературного авангарда (прежде всего, деятельность Кандинского, Малевича, Эль Лисицкого, Клее, Платонова, Леонидова, Введенского, Хармса, чуть 
позднее – Беккета) рассматривало и воображало пространство как, по сути, 
экзистенциальную онтологию человека. Вторая волна европейского художественного авангарда (1940-1960-е гг.) фактически воспроизводила те же художественные позиции, не внеся ничего радикально нового. В рамках этой 
традиции важно использование синтетических пространственных опытов 
китайского и японского искусства (живопись, графика, каллиграфия, поэзия 
– например, произведения А. Мишо).
К началу XXI в. метагеографические опыты и исследования развивались преимущественно в сфере литературы, философии, искусства; роль 
научных репрезентаций была незначительной. Для метагеографии в целом 
характерно смешение и сосуществование различных текстовых традиций: 
художественных, философских, научных; серьезное значение приобрел литературный жанр эссе, позволяющий наиболее свободно ставить и интерпретировать метагеографические проблемы3. Быстрое развитие технологий 
(компьютеры, видео, Интернет) способствует появлению новых метагеографических репрезентаций и интерпретаций (тематика виртуальных пространств, гипертекстов, лишь косвенно связанных с конкретными местами 
и территориями).

1 Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Екатеринбург, 2007; Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб., 1998; Фуко М. Другие пространства // Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 3. Статьи 
и интервью. 1970-1984. М., 2006. С. 191-205; Замятин Д.Н. Гетеротопия. Материалы к словарю гуманитарной географии // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. 
Выпуск 5. М., 2008.

2 Подорога В. А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии. М., 1995; Нанси Ж.-Л. Corpus 
/ Пер. с франц. Е. Петровской и Е. Гальцовой. Сост., общ. ред. и вступ. ст. Е. Петровской. М., 1999; 
Слотердайк П. Сферы. Макросферология. II. Глобусы. СПб., 2007.

3 Замятин Д.Н. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М., 2004; Рахматуллин Р. Москва – Рим. Новый счёт семихолмия // Независимая газета. Ex Libris. 10 октября 2002. С. 
4-5; Рахматуллин Р. Две Москвы, или Метафизика столицы. М., 2008; Голованов В. Пространства и 
лабиринты. М., 2008.

Стрела и шар: введение в метагеографию Зауралья

10

В содержательном плане метагеография занята проблематикой закономерностей и особенностей ментального дистанцирования по отношению 
к конкретным опытам восприятия и воображения земного пространства. 
Существенным элементом подобного дистанцирования является анализ экзистенциального опыта переживания различных ландшафтов и мест – как 
своего, так и чужого. С точки зрения аксиоматики метагеография предполагает существование ментальных схем, карт и образов «параллельных» пространств, сопутствующих социологически доминирующим в определенную 
эпоху образам реальности. Развитие и социологическое доминирование 
массовой культуры ведет также к появлению приземленных паранаучных 
версий метагеографии (близких подобным версиям сакральной географии), 
ориентированных на поиск и фиксацию различного рода «мест силы», «таинственных мест» и т.д.
В идеологическом контексте метагеография и конкретные метагеографические опыты могут оказывать влияние на развитие художественных 
течений, научных и философских направлений, социополитических и социокультурных представлений интеллектуальных сообществ. В концептуальном плане метагеография содержательно взаимодействует с гуманитарной и культурной географией, геопоэтикой, географией искусства, 
геофилософией, сакральной географией, архитектурой, мифогеографией, 
геокультурологией, различными художественными и литературными практиками.

Ключевой элемент метагеографии России

Метагеография Зауралья – ключевой элемент современной метагеографии России. Если понимать под метагеографией России систему идеологических образно-географических комплексов или ансамблей, ориентированных на закрепление центрального образа-контекста Северной Евразии1, 
то метагеография Зауралья представляет собой динамическую образногеографическую структуру, призванную совершить радикальное перемещение, «перетащить» и трансформировать старые образно-географические 
комплексы, направленные на воспроизведение идеологических образов 
Византии, Третьего Рима и «второй Европы». Становление метагеографии 
Зауралья в рамках метагеографии России начинается примерно с XI-XII вв. 
(походы новгородцев за Камень), однако решающими событиями – в то же 
время еще не определяющими геоидеологическую ситуацию до конца – 
оказываются присоединение Сибири к России (конец XVI-XVII вв.) и интенсивное хозяйственное и культурное освоение Урала в XVIII-XIX вв.

1 Замятин Д.Н. Вообразить Россию. Географические образы и пространственная идентичность в Северной Евразии // Космополис № 3 (22). Осень 2008. С. 33-40; Замятин Д.Н. Геократия. Евразия как 
образ, символ и проект российской цивилизации // Политические исследования. 2009. № 1. С. 71-90.