Дядя Ваня

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ДЯДЯ ВАНЯ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ ...................................................................3 
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ .................................................................14 
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ...................................................................28 
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ ..........................................................42 

2 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ 

 
Сад. Видна часть дома с террасой. На аллее под старым 
тополем стол, сервированный для чая. Скамьи, стулья; на 
одной из скамей лежит гитара. Недалеко от стола качели. – 
Третий час дня. Пасмурно. 
 
Марина (сырая, малоподвижная старушка, сидит у самовара, вяжет чулок) и Астров (ходит возле): 
 
Марина (наливает стакан): Кушай, батюшка. 
Астров (нехотя принимает стакан): Что–то не хочется. 
Марина: Может, водочки выпьешь? 
Астров: Нет. Я не каждый день водку пью. К тому же душно. 
 
Пауза. 
 
Нянька, сколько прошло, как мы знакомы? 
Марина (раздумывая): Сколько? Дай бог память... Ты приехал 
сюда, в эти края... когда?.. еще жива была Вера Петровна, Сонечкина мать. Ты при ней к нам две зимы ездил... Ну, значит, лет 
одиннадцать прошло. (Подумав.) А может, и больше... 
Астров: Сильно я изменился с тех пор? 
Марина: Сильно. Тогда ты молодой был, красивый, а теперь 
постарел. И красота уже не та. Тоже сказать – и водочку пьешь. 
Астров: Да... В десять лет другим человеком стал. А какая 
причина? Заработался, нянька. От утра до ночи все на ногах, покою не знаю, а ночью лежишь под одеялом и боишься, как бы к 
больному не потащили. За все время, пока мы с тобою знакомы, у 
меня ни одного дня не было свободного. Как не постареть? Да и 
сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна... Затягивает эта жизнь. 
Кругом тебя одни чудаки, сплошь одни чудаки; а поживешь с 
ними года два–три и мало–помалу сам, незаметно для себя, становишься чудаком. Неизбежная участь. (Закручивая свои длинные усы.) Ишь, громадные усы выросли... Глупые усы. Я стал чудаком, нянька... Поглупеть–то я еще не поглупел, бог милостив, 
мозги на своем месте, но чувства как–то притупились. Ничего я 
не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю... Вот разве те
3 

бя только люблю. (Целует ее в голову.) У меня в детстве была такая же нянька. 
Марина: Может, ты кушать хочешь? 
Астров: Нет. В Великом посту на третьей неделе поехал я в 
Малицкое на эпидемию... Сыпной тиф... В избах народ вповалку... Грязь, вонь, дым, телята на полу, с больными вместе... Поросята тут же... Возился я целый день, не присел, маковой росинки 
во рту не было, а приехал домой, не дают отдохнуть – привезли с 
железной дороги стрелочника; положил я его на стол, чтобы ему 
операцию делать, а он возьми и умри у меня под хлороформом. И 
когда вот не нужно, чувства проснулись во мне, и защемило мою 
совесть, точно это я умышленно убил его... Сел я, закрыл глаза – 
вот этак, и думаю: те, которые будут жить через сто–двести лет 
после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут 
ли нас добрым словом? Нянька, ведь не помянут! 
Марина: Люди не помянут, зато бог помянет. 
Астров: Вот спасибо. Хорошо ты сказала. 
 
Входит Войницкий: 
 
Войницкий (выходит из дому; он выспался после завтрака и 
имеет помятый вид; садится на скамью, поправляет свой щегольской галстук): Да... 
 
Пауза. 
 
Да... 
Астров: Выспался? 
Войницкий: Да... Очень. (Зевает.) С тех пор, как здесь живет 
профессор со своею супругой, жизнь выбилась из колеи... Сплю 
не вовремя, за завтраком и обедом ем разные кабули, пью вина... 
не здорово все это! Прежде минуты свободной не было, я и Соня 
работали – мое почтение, а теперь работает одна Соня, а я сплю, 
ем, пью... Нехорошо! 
Марина (покачав головой): Порядки! Профессор встает в 12 
часов, а самовар кипит с утра, все его дожидается. Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них в седьмом. 
Ночью профессор читает и пишет, и вдруг часу во втором звонок... Что такое, батюшки? Чаю! Буди для него народ, ставь самовар... Порядки! 

4 

Астров: И долго они еще здесь проживут? 
Войницкий (свистит): Сто лет. Профессор решил поселиться 
здесь. 
Марина: Вот и теперь. Самовар уже два часа на столе, а они 
гулять пошли. 
Войницкий: Идут, идут... Не волнуйся. 
 
Слышны голоса; из глубины сада, возвращаясь с прогулки, идут Серебряков, Елена Андреевна, Соня и Телегин: 
 
Серебряков: Прекрасно, прекрасно... Чудесные виды. 
Телегин: Замечательные, ваше превосходительство. 
Соня: Мы завтра поедем в лесничество, папа. Хочешь? 
Войницкий: Господа, чай пить! 
Серебряков: Друзья мои, пришлите мне чай в кабинет, будьте 
добры! Мне сегодня нужно еще кое–что сделать. 
Соня: А в лесничестве тебе непременно понравится... 
 
Елена Андреевна, Серебряков и Соня уходят в дом; Телегин идет к столу и садится возле Марины. 
 
Войницкий: Жарко, душно, а наш великий ученый в пальто, в 
калошах, с зонтиком и в перчатках. 
Астров: Стало быть, бережет себя. 
Войницкий: А как она хороша! Как хороша! Во всю свою 
жизнь не видел женщины красивее. 
Телегин: Еду ли я по полю, Марина Тимофеевна, гуляю ли в 
тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы 
все в мире и согласии, – чего еще нам? (Принимая стакан.) Чувствительно вам благодарен! 
Войницкий (мечтательна): Глаза... Чудная женщина! 
Астров: Расскажи–ка что–нибудь, Иван Петрович. 
Войницкий (вяло): Что тебе рассказать? 
Астров: Нового нет ли чего? 
Войницкий: Ничего. Все старо. Я тот же, что и был, пожалуй, 
стал хуже, там как обленился, ничего не делаю и только ворчу, 
как старый хрен. Моя старая галка, maman, все еще лепечет про 
женскую эмансипацию; одним глазом смотрит в могилу, а другим 
ищет в своих умных книжках зарю новой жизни. 

5 

Астров: А профессор? 
Войницкий: А профессор по–прежнему от утра до глубокой 
ночи сидит у себя в кабинете и пишет. «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды пишем, пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим». Бедная бумага! Он бы лучше свою автобиографию написал. Какой это превосходный сюжет! Отставной профессор, понимаешь ли, старый сухарь, ученая вобла... Подагра, 
ревматизм, мигрень, от ревности и зависти вспухла печенка... 
Живет эта вобла в именье своей первой жены, живет поневоле, 
потому что жить в городе ему не по карману. Вечно жалуется на 
свое несчастья, хотя, в сущности, сам необыкновенно счастлив. 
(Нервно.) Ты только подумай, какое счастье! Сын простого дьячка, бурсак, добился ученых степеней и кафедры, стал его превосходительством, зятем сенатора и прочее и прочее. Все это неважно, впрочем. Но ты возьми вот что. Человек ровно двадцать пять 
лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая, в искусстве. Двадцать пять лет он пережевывает чужие мысли о реализме, натурализме и всяком другом вздоре; двадцать пять лет 
читает и пишет о нем, что умным давно уже известно, а для глупых неинтересно, – значит, двадцать пять лет переливает из пустого в порожнее. И в то же время какое самомнение! Какие претензии! Он вышел в отставку, и его не знает ни одна живая душа, 
он совершенно неизвестен; значит, двадцать пять лет он занимал 
чужое место. А посмотри: шагает, как полубог! 
Астров: Ну, ты, кажется, завидуешь. 
Войницкий: Да, завидую! А какой успех у женщин! Ни один 
Дон–Жуан не знал такого полного успеха! Его первая жена, моя 
сестра, прекрасное, кроткое создание, чистая, как вот это голубое 
небо, благородная, великодушная, имевшая поклонников больше, 
чем он учеников, – любила его так, как могут любить одни только 
чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами. Моя 
мать, его теща, до сих пор обожает его, и до сих пор он внушает ей священный ужас. Его вторая жена, красавица, умница – вы 
ее только что видели – вышла за него, когда уже он был стар, отдала ему молодость, красоту, свободу, свой блеск. За что? Почему? 
Астров: Она верна профессору? 
Войницкий: К сожалению, да. 
Астров: Почему же к сожалению? 

6 

Войницкий: Потому что эта верность фальшива от начала до 
конца. В ней много риторики, но нет логики. Изменить старому 
мужу, которого терпеть не можешь, – это безнравственно; стараться же заглушить в себе бедную молодость и живое чувство – 
это не безнравственно. 
Телегин (плачущим голосом): Ваня, я не люблю, когда ты это 
говоришь. Ну, вот, право... Кто изменяет жене или мужу, тот, 
значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству! 
Войницкий (с досадой): Заткни фонтан, Вафля! 
Телегин: Позволь, Ваня. Жена моя бежала от меня на другой 
день после свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности. После того я своего долга не нарушал. Я до сих пор ее люблю и верен ей, помогаю, чем могу, и 
отдал свое имущество на воспитание деточек, которых она прижила с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась гордость. А она? Молодость уже прошла, красота под влиянием законов природы поблекла, любимый человек скончался... 
Что же у нее осталось? 
 
Входят Соня и Елена Андреевна; немного погодя входит 
Мария Васильевна с книгой; она садится и читает; ей дают 
чаю, и она пьет не глядя. 
 
Соня (торопливо, няне): Там, нянечка, мужики пришли. Поди, 
поговори с ними, а чай я сама... (Наливает чай.) 
 
Няня уходит. Елена Андреевна берет свою чашку и пьет, 
сидя на качелях. 
 
Астров (Елене Андреевне): Я ведь к вашему мужу. Вы писали, 
что он очень болен, ревматизм и еще что–то, а оказывается, он 
здоровехонек. 
Елена Андреевна: Вчера вечером он хандрил, жаловался на 
боли в ногах, а сегодня ничего... 
Астров: А я–то сломя голову скакал тридцать верст. Ну, да 
ничего, не впервой. Зато уж останусь у вас до завтра и, по крайней мере, высплюсь quantum satis. Соня: И прекрасно. Это такая 
редкость, что вы у нас ночуете. Вы, небось, не обедали? 
Астров: Нет–с, не обедал. 

7 

Соня: Так вот кстати и пообедаете. Мы теперь обедаем в седьмом часу. (Пьет.) Холодный чай! 
Телегин: В самоваре уже значительно понизилась температура. 
Елена Андреевна: Ничего, Иван Иваныч, мы и холодный выпьем. 
Телегин: Виноват–с... Не Иван Иваныч, а Илья Ильич–с... 
Илья Ильич Телегин, или, как некоторые зовут меня по причине 
моего рябого лица, Вафля. Я когда–то крестил Сонечку, и его 
превосходительство, ваш супруг, знает меня очень хорошо. Я теперь у вас живу–с, в этом имении–с... Если изволили заметить, я 
каждый день с вами обедаю. 
Соня: Илья Ильич наш помощник, правая рука. (Неясно.) Давайте, крестненький, я вам еще налью. 
Мария Васильевна: Ах! 
Соня: Что с вами, бабушка? 
Мария Васильевна: Забыла я сказать Александру... потеряла 
память... сегодня получила я письмо из Харькова от Павла Алексеевича... Прислал свою новую брошюру... 
Астров: Интересно? 
Мария Васильевна: Интересно, но как–то странно. Опровергает то, что семь лет назад сам же защищал. Это ужасно! 
Войницкий: Ничего нет ужасного. Пейте, maman, чай. 
Мария Васильевна: Но я хочу говорить! 
Войницкий: Но мы уже пятьдесят лет говорим и говорим, и 
читаем брошюры. Пора бы уж и кончить. 
Мария Васильевна: Тебе почему–то неприятно слушать, когда 
я говорю. Прости, Жан, но в последний год ты так изменился, что 
я тебя совершенно не узнаю... Ты был человеком определенных 
убеждений, светлою личностью... 
Войницкий: О, да! Я был светлою личностью, от которой никому не было светло... 
 
Пауза. 
 
Я был светлою личностью... Нельзя сострить ядовитей! Теперь 
мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно 
старался отуманивать свои глаза вашею этою схоластикой, чтобы 
не видеть настоящей жизни, – и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что 

8 

так глупо проворонил время, когда мот бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость! 
Соня: Дядя Ваня, скучно! 
Мария Васильевна (сыну): Ты точно обвиняешь в чем–то свои 
прежние убеждения... Но виноваты не они, а ты сам. Ты забывал, 
что убеждения сами по себе ничто, мертвая буква... Нужно было 
дело делать. 
Войницкий: Дело? Не всякий способен быть пишущим 
perpetuum mobile, как ваш герр профессор. 
Мария Васильевна: Что ты хочешь этим сказать? 
Соня (умоляюще): Бабушка! Дядя Ваня! Умоляю вас! 
Войницкий: Я молчу. Молчу и извиняюсь. 
 
Пауза. 
 
Елена Андреевна: А хорошая сегодня погода... Не жарко... 
 
Пауза. 
 
Войницкий: В такую погоду хорошо повеситься... 
 
Телегин настраивает гитару. Марина ходит около дома и 
кличет кур. 
 
Марина: Цып, цып, цып... 
Соня: Нянечка, зачем мужики приходили?.. 
Марина: Все то же, опять все насчет пустоши. Цып, цып, 
цып... 
Соня: Кого ты это? 
Марина: Пеструшка ушла с цыплятами... Вороны бы не потаскали... (Уходит.) 
 
Телегин играет польку; все молча слушают; входит  
работник. 
 
Работник: Господин доктор здесь? (Астрову.) Пожалуйте, Михаил Львович, за вами приехали. 
Астров: Откуда? 
Работник. С фабрики. 

9 

Астров (с досадой): Покорно благодарю. Что ж, надо ехать... 
(Ищет глазами фуражку.) Досадно, черт подери... 
Соня: Как это неприятно, право... С фабрики приезжайте обедать. 
Астров: Нет, уж поздно будет. Где уж... Куда уж... (Работнику.) Вот что, притащи–ка мне, любезный, рюмку водки, в самом 
деле. 
 
Работник уходит. 
 
Где уж... куда уж... (Нашел фуражку.) У Островского в какой–
то пьесе есть человек с большими усами и малыми способностями... Так это я. Ну, честь имею, господа... (Елене Андреевне.) Если когда–нибудь заглянете ко мне, вот вместе с Софьей Александровной, то буду искренно рад. У меня небольшое именьишко, 
всего десятин тридцать, но, если интересуетесь, образцовый сад и 
питомник, какого не найдете за тысячу верст кругом. Рядом со 
мною казенное лесничество... Лесничий там стар, болеет всегда, 
так что, в сущности, я заведую всеми делами. 
Елена Андреевна: Мне уже говорили, что вы очень любите леса. Конечно, можно принести большую пользу, но разве это не 
мешает вашему настоящему призванию? Ведь вы доктор. 
Астров: Одному богу известно, в чем наше настоящее призвание. 
Елена Андреевна: И интересно? 
Астров: Да, дело интересное. 
Войницкий (с иронией): Очень! 
Елена Андреевна (Астрову): Вы еще молодой человек, вам на 
вид... ну, тридцать шесть – тридцать семь лет... и, должно быть, 
не так интересно, как вы говорите. Все лес и лес. Я думаю, однообразно. 
Соня: Нет, это чрезвычайно интересно. Михаил Львович каждый год сажает новые леса, и ему уже прислали бронзовую медаль и диплом. Он хлопочет, чтобы не истребляли старых. Если 
вы выслушаете его, то согласитесь с ним вполне. Он говорит, что 
леса украшают землю, что они учат человека понимать прекрасное и внушают ему величавое настроение. Леса смягчают суровый климат. В странах, где мягкий климат, меньше тратится сил 
на борьбу с природой и потому там мягче и нежнее человек; там 
люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движе
10